И вот, вернувшись в родные места, в первое солнечное утро Ядвига увидела за роскошью поместья хибарки крепостных, вспомнила слова Пранцишкуса и Сурвилы и ощутила тревогу и боязнь. Ядвига знает — отец и прежде жестоко обращался с крестьянами. Как же сложились отношения после отмены крепостного права? В дороге, а особенно в Вильнюсе, она наслушалась страшных рассказов о крестьянских беспорядках и бунтах в Литве. И это теперь, когда все Царство Польское готовится к большим событиям, когда пролилась кровь первых мучеников и волна патриотического подъема прокатилась по краю, когда история требует, чтобы дворянин и крестьянин, как братья, выступили на борьбу за вольность отчизны!

За два года, проведенные в Варшаве, Ядвига изменилась не только внешне, но и духовно. Из беззаботной, легкомысленной, избалованной отцом барышни стала мыслящей женщиной, интересующейся общественными и политическими идеями. Вернулась домой, чтобы сразу же начать пропаганду восстания с участием сельских жителей. Но прежде всего надо добиться доверия крестьян, устранить недоразумения между помещиком и бывшими крепостными. Надо начинать с родного гнезда, убедиться, какие отношения сложились между ее отцом и крестьянами. Ядвига решила сначала ни о чем не расспрашивать отца и наблюдать за жизнью в поместье. Кроме того, пока Пянка здесь, все время между нею и отцом, неудобно затевать серьезные, а может, даже и неприятные семейные дебаты.

А Пянка появился здесь не случайно. Это один из тех пылких юношей, которые — одни из Варшавы, другие из Парижа — еще в начале апреля прибыли в Вильнюс, чтобы организовать патриотическую манифестацию с пением национального гимна в Вильнюсском кафедральном соборе в день св. Станислава — восьмого июня. Теперь его задача — подготовить почву для подобных манифестаций в других местах Литвы, а прежде всего — в Каунасе и в Паневежисе. В связи с манифестациями нужно крепить братание дворянства с народом в всех сословий вообще, устраивать общие гулянья, юбилеи с патриотическими гимнами и песнями. Для этого придется побывать в поместьях и ксендзовских домах.

Обо всем этом Скродский разузнал на следующий день после возвращения дочери. За обедом Юркевич живо интересовался патриотическими манифестациями в Варшаве, весть о которых долетела уже и сюда. Демонстрации 27 февраля и 8 апреля завершились кровопролитием. В некоторых костелах Литвы ксендзы служили панихиды, многие дамы надели траур. Варшавские события начали возбуждать революционные чувства и в Литве.

— Скажите, пан Пянка, — начал юрист, — что именно непрестанно кипит в этом варшавском котле и кто, выражаясь фигурально, этот котел подогревает? Если не ошибаюсь, еще прошлым летом возникло некое экзальтированное патриотическое движение, вероятно, в связи с памятью о 1831 годе?

— Вы не ошибаетесь, — отозвался Пянка. — Первая патриотическая манифестация произошла прошлым летом на похоронах вдовы генерала Савинского. Как вам известно, генерал погиб в 1831 году, обороняя Варшаву. После похорон гигантская толпа, тысяч в двадцать, прямо с кладбища устремилась в предместье Воля, чтобы почтить память защитников Варшавы. Вы, господа, наверно, слышали о демонстрации в октябре прошлого года против Александра Второго, австрийского императора Франца-Иосифа и прусского Вильгельма, — они все втроем тогда съехались в Варшаву. В ноябре — снова огромная манифестация в честь тридцатилетия восстания 1830 года, закончившаяся исполнением революционных песен.

— Кто же все это организовал и возбудил? — ядовито осведомился Скродский.

— Кто возбудил? — удивился Пянка. — Разрешите заметить, милостивый пан, что варшавских жителей особенно возбуждать нет надобности. Вольнолюбие не угасло в польском народе, а особенно усилилось, когда мы удостоверились, что Александр Второй благоволит к полякам нисколько не более своего жестокого родителя. Польская молодежь первой подняла голос протеста против тирании. Ее примеру последовали ремесленники, служащие, интеллигенты, наконец, все патриоты-демократы, видя, в какое позорное рабство ввергает Польшу угодничество шляхты перед императором!

— Да, — согласился Юркевич, — иллюзии сентября пятьдесят восьмого года стоили Варшаве немалых денег и немалого унижения.

— А Вильнюсу! — воскликнул Пянка. — Вильнюс показал Варшаве недурной пример! Одному только варшавскому повару Конти, привезенному, чтобы приготовить для царской особы обед, вильнюсское дворянство отвалило три тысячи! А бал в честь Александра Второго обошелся в семьдесят тысяч серебром — чуть не полмиллиона злотых! Кроме того, еще и граф Тышкевич устроил царскую охоту за двадцать пять тысяч серебром! Немалые денежки, уважаемые! А с кого же в конечном счете собрали эти суммы? Все с того же литовского крепостного! А вспомните еще пресловутый альбом этой, с позволения сказать, поэзии, в которой прославляли Александра Второго Эдвард Одинец, Акелевич. Каротинский вместе с цензором Павлом Кукольником! Да, дворянство Литвы достойно предварило варшавских магнатов на триумфальном пути царя Александра!

Пянка был заметно возбужден. Лицо вспыхнуло, глаза засверкали, и даже тонкие черные усики возмущенно встопорщились при рассказе о раболепстве литовских дворян. Видно, Пянка привык выступать и имел для этого наготове нужные фразы.

Скродский взглянул на дочь. Она пока не участвовала в споре, но, судя по выражению ее лица, одобряла своего попутчика.

На замечание Юркевича, что Вильнюс и Варшава быстро оценили положение и в дальнейшем царя встречали не только сдержанно, но и холодно, Пянка разразился новой тирадой:

— Однако, милостивые паны, несмотря на то, что Александр отклонил всякие адреса и мольбы дворянства, кто знает, не прошел ли бы и следующий его визит с балами и иллюминациями, если бы Мерославский из Парижа не окатил господ графов, князей и княгинь холодным душем или, точнее выражаясь, не потряс бы их жарким патриотическим словом! Если бы Герцен из Лондона не прозвонил в свой "Колокол" о нуждах польского движения, наконец, если бы в самой Варшаве мы, молодые демократы, не предотвратили повторения подобных позорных встреч!

Тут не выдержал и Скродский:

— Вы, пан Пянка, прославляете Мерославского и всяких там демократов и революционных выскочек, будто от них одних зависят судьбы края. Но есть ведь много солидных людей, не без основания считающих, что наиболее надежных результатов можно добиться мирным, конструктивным путем, повышением материального благополучия и культуры края. Полагаю, что "Земледельческое общество" избрало верный путь к восстановлению независимости края.

Пянка снисходительно улыбнулся, но из уважения к хозяину дома ответил:

— Чрезвычайно ценю ваше мнение, уважаемый пан Скродский, однако на сей раз, увы, не могу его разделить. Разрешите обратить ваше внимание на то, что путь этот чрезвычайно длинен и если его избрать, то Речь Посполита, можно сказать, на веки вечные останется в составе Российской империи. А с другой стороны — кто бы воспользовался накопленными богатствами? Прежде всего, разумеется, те, кто нами правит, кто выколачивает налоги, контрибуции, конфискации, те, кто хозяйничает в наших закромах. Правильно назвал Мерославский последователей "Земледельческого общества" неразумными пчелами, которые сами себя превращают в реторты, изготовляющие мед для царских медвежат. Нет уж, господа, сначала завоюем свободу, а потом позаботимся о богатствах! — патетически провозгласил гость.

В спор снова втянулся Юркевич, что позволило гостю беспощадно обрушиться на "Земледельческое общество" и всех, кто собирается незадачливыми социальными реформами "защищать" крестьянина, кидая ему подачку — мнимую свободу да убогий клочок земли, но связывая его при этом вечными чиншами или многолетними выкупами. А на строгий вопрос Скродского, кто же должен стать главной силой в будущем восстании, гость, не колеблясь, отрезал:

— Крестьяне, правопреемники великой отчизны! Но, — сам себя перебил Пянка, — я не принадлежу к крайне "красным". Руководящую роль будут играть дворяне. Поэтому я и проповедую идею братства шляхты и поселян.