— Все равно я бы Катре за Пятраса не отдал, — мрачно перебил Кедулис.

— Чего так, сосед? Они ладят. Я бы им надел уступил. А Винцаса куда-нибудь в примаки… Прокормились бы. Черный хлеб — не голодуха.

— Из той соломы зерна не намолотишь, — злобно заворчал Кедулис. — Будь здоров, сосед.

Он глубже нахлобучил обломанный картуз и вышел со двора.

Солнце уже зашло, но еще не стемнело. Майские сумерки сгущались медленно, незаметно распространяясь по дворам, по пропахшим дымом избам, придорожным кустам и деревьям. Но в вышине еще совсем ясно. Закатный небосклон пылает огненными зорями, а середина неба над головой глубокая и синяя, и ни одна звезда еще не показывалась на темно-лазурных высотах.

Кедулис, выйдя от Бальсисов, остановился, понурив голову, в тяжелом раздумье. Потом махнул рукой и решительно зашагал не домой, а к другому концу села, в корчму. Это было каменное строение, с двумя половинами, снаружи обшарпанное, но еще неплохо сохранившееся. Просторный двор за высоким забором, а в углу — навес и закуток для телег и лошадей проезжающих. После обета трезвости все окрестные шинки позакрывались. А эта корчма, прижавшись к большаку, пользуясь давней славой, привлекала не только проезжих и прохожих, но и жителей ближних деревень, которые устояли перед присягой на трезвость и по-прежнему блюли обычай старины.

Войдя в корчму, Кедулис шагнул направо, к печи. Там, в укромном уголке, любил он примоститься на лавке с привычной полуквартой водки. Людей было немного. Слева, за длинным, во всю стену, столом сидели трое мужчин, в противоположном углу еще несколько, похожие на захудалых шляхтичей, облокотившись на маленький столик, потягивали пиво и тихо переговаривались. Недалеко от дверей, выставив ноги, развалились жандарм со стражником, молча посасывая трубки и наблюдая за посетителями.

Кедулис узнал за большим столом приказчика Карклиса, Курбаускаса и десятского Лаздинскаса и отвернулся. Не хотелось, чтобы его узнали. Лучше бы совсем улизнуть, но тут подоспел корчмарь с обычным вопросом:

— Ну, Кедулис, будешь пить?

— Полкварты, — понурив голову, отвечал Кедулис.

— А деньги есть?

— Нету. В долг давай.

— А знаешь, сколько уже в долг выпил?

— Тебе лучше знать. Черкани на стенке еще одну, — указал он головой на ряд черточек, выведенных мелом на закопченной стене.

Корчмарь подсчитал отметины.

— Две дюжины полукварт, дюжина кварт! И что только ты себе думаешь, Кедулис? Почти полгода пьет и мне за горилку — ни гроша. Ведь уже пять ауксинасов задолжал. Нет, больше тебе не дам.

Торг возникает всякий раз, когда ни приходит Кедулис. Он знает, что и сейчас получит водку, только шинкарь становится все несговорчивее. Скоро перестанет давать в долг, а то и войту пожалуется. Кедулис чувствует — надо его ублаготворить.

— Послушай, — дернул он корчмаря за рукав, — дай мне полкварты. Сразу за все рассчитаюсь. Дочка идет в поместье паненке прислуживать. Жалованье получит.

Тот не знает: верить или не верить? Такое необычайное обстоятельство!

— Не вру я, — твердит Кедулис. — Завтра с утра Катре в поместье повезу. Паненка приезжает из Варшавы. Давай! И добавь ломоть хлеба с солью. И луку. Поверь, не вру.

Корчмарь верит. Ставит полкварты водки, сыплет на лавку щепотку соли, кладет кусок хлеба и луковицу, Потом на стенке выводит две новые черточки.

А приказчик и десятский обратили внимание на переговоры Кедулиса с корчмарем. От войта они слышали про сделку насчет Катре. Приказчик хитро перемигнулся с десятским и крикнул:

— Кедулис! Чего один торчишь в углу? Иди к нам. Веселее будет.

Кедулис неохотно обернулся. Не охотник он до компаний, лучше бы одному выпить. Но приказчик уже стоял рядом, одной рукой ухватил полукварту, другой вцепился в рукав и потащил к столу.

— Садись, Кедулис, — уговаривал, подвигаясь в сторону, войт. — Не гордись, что дочку в поместье отпускаешь. Барышней она будет! Ого! Аготино место займет… Та уже состарилась. А Катре — девка загляденье. Коли захочет, далеко пойдет. Ого! Садись, Кедулис, выпьем, — полунасмешливо; полувсерьез молол непослушным языком уже крепко подвыпивший войт.

Кедулис не посмел перечить. Перебрался к помещичьим челядинцам, налил глиняную чарку, выпил за здоровье войта и, наполнив, подал Курбаускасу. Когда чарка обошла круг, полукварта уже была пуста.

— Не скупись, Кедулис, — снова принялся уговаривать войт, по-приятельски толкая в бок старика. — Катрино жалованье пан чистоганом выплатит. Что ты пропьешь — то твое. А корчмарь обождет. Эй, корчмарь! Кварту! И селедку с луком. Кедулис дочку в имение отправляет. Почти что как свадьба, надо вспрыснуть.

Корчмарь, подав водку с закуской, чертил на стене лишь одному ему понятные знаки. Жандарм со стражником, курившие у дверей, перекочевали на лавку, поближе к собутыльникам. Приказчик подмигнул войту.

— Кедулис, — смекнул тот, — нехорошо начальство не угощать. С полицией всегда надо по-хорошему. Ваши благородия, — обратился он к начальникам, — милости просим. Не повредит по чарке, а?

Повторять приглашение не пришлось. Но кварта уже была пуста. Войт, приказчик и десятский чувствовали себя в самый раз, да и Кедулис поглядывал смелее.

— Корчмарь, полгарнца! — рявкнул он, стукнув посудиной по столу. — И селедку с луком!

Тот возился у шкафов неохотно, но авторитет войта перевесил недоверие к Кедулису. Полугарнцевая и сельдь появились на столе. Глиняная чарочка снова заходила по кругу, языки ворочались все проворнее. Чем больше пили, тем чаще звучало имя Катре. Ее будущая служба у пана Скродского, видно, возбуждала у челяди любопытство и зависть.

— Скажи-ка на милость, Кедулис! — горланил войт. — Не серчай! Уж каким ты казался замухрышкой! Сколько раз я на тебя собирался пану донести! И постройки запущены, и поле плохо обработано, и скотина твоя еле ноги волочит. Э, думаю, а ну его к лешему! Пусть себе небо коптит. Мало ли таких! С одним делом тебе повезло — с дочкой. Вот и попробуй скажи, что девке не надо красоты! Что красная девка — не клад!

Все покатывались с хохоту, а пуще всех — стражник с жандармом.

За прибаутками и разговорами никто не обратил внимания, как вошли четверо молодых, рослых мужчин, сели с другого конца стола, потребовали полкварты водки, распили по чарке и стали с любопытством прислушиваться к застольной беседе. Корчмарь не зажигал огня, в два окошка с запада еще светили закатные зори, а в окно с противоположной стороны сочилась темнеющая синева. В сумерках сероватым облачком плавал дым от трубок, белел длинный стол, чернели силуэты голов.

Приказчик Карклис похлопывал Кедулиса по плечу и скрипучим голосом попрекал:

— Прятал ты дочку, Кедулис. На барщину не пускал. Я бы заставил поплясать твою раскрасавицу. Была бы у меня шелковая, как овечка. Эх, люблю пригожих девок погонять!

Но возмущенный войт злобно прикрикнул:

— Попридержи язык, дуралей! Не по твоему носу Кедулите! Она будет в панских хоромах разгуливать. Не ты, а она тебя погоняет! Как бы тебе не пришлось у ней ручки целовать.

Десятский и жандарм с полицейским помирали со смеху.

Но Карклис упорствовал!

— Как она там погуляет, это мы посмотрим. А до сей поры кем она была? С Бальснсом любовь крутила! А захоти я — сто раз бы ее Бальсиса в корыте у Рубикиса разложил!

— Никогда она с Бальсисом не хороводилась! — с неожиданной яростью закричал Кедулис. — Бальсису бы моим зятем ни в жисть не бывать.

Услышав эту фамилию, жандарм и стражник встрепенулись. Обоим было предписано разыскивать в этой округе Бальсиса. Но, опасаясь в тревожное время болтаться на людях, они предпочитали отсиживаться в корчме в надежде услышать там что-нибудь о преступнике.

— Бальсис? А где теперь Бальсис? — не выдержал жандарм.

— Ищи волка в лесу, а не на большаке, — презрительно осадил его войт. — Да и сам ему в когти не попадись. С Бальсисом, брат, шутки плохи!

— Нам бы его только схватить, — хорохорился стражник. — Сразу руки в железки — и в кутузку сукиного сына!