Вскоре в парке, в саду и на яворовой аллее засуетились люди. Хоть и далеко от хором, а работали тихо — приказано не галдеть, чтобы пана не потревожить.

В саду и парке распоряжался садовник Григялис, благообразный, невысокий сухонький старичок, совсем седой, бритый, со спокойными синими глазами, в высоких сапогах и холщовой накидке, в широкополой шляпе. Он проворно сновал и указывал, что кому делать. Катре начала сгребать листья и мусор и взрыхлять песок на дорожке.

— Погоди, девушка, — остановил ее садовник. — Листву и мусор убирай, а тропинки пока не трогай. Вишь — трава выросла. Придется с корнем вырывать. На эту работу определю я какую-нибудь бабку, дам ей крюк. Тут придется и на коленках поелозить. А тебя назначу взрыхлить грядку для цветов. Самая пора георгины высаживать.

Старичку, верно, понравилась миловидная, расторопная девушка. Он начал расспрашивать, кто она, откуда, работала ли уже в имении, наконец осведомился, встречала ли пана Скродского.

Катре прониклась доверием к садовнику и откровенно рассказала, где и как приметил ее пан, что случилось с Пятрасом, как управитель уговаривал ее поступить на службу к паненке. Григялис слушал с большим интересом и с видимым сочувствием. Потом покачал головой и промолвил:

— Ничего не поделаешь, девушка, коли уж пану так приспичило — никуда от него не спрячешься. А станет тебя искать, еще и твоего Пятраса найдет. Обоим туго придется. А ежели ты тут, он и о Пятрасе забудет.

— Боюсь я, дедушка, — жаловалась Катре. — Про Евуте Багдонайте, верно, знаете?

— Как не знать! Это в прошлом году случилось. Теперь другие времена. И паны уже осторожнее. Да и ты сама поберегись. Одна не будешь. Дочка его — паненка душевная. Отца придерживает, приструнивает… Агота тоже баба неплохая. Кучер Пранцишкус — тот и пана не боится. Коли понадобится, и я помогу. Живу на отшибе. Мой домик — там, за деревьями, в углу сада. Вот лакея Мотеюса опасайся. И экономки, и Рубикиса, и приказчика Карклиса, и войта Курбаускаса. Управитель — с крестьянами злой и жестокий, но он панского самодурства не одобряет, хоть и лебезит перед ним.

Так садовник познакомил Катре с людьми поместья. Расположение старичка очень ее подбодрило. Едва только попав в имение, она уже не чувствовала себя одинокой. Служба в поместье не казалась ей больше неизбежной погибелью. Только надо быть осторожной, смелой и упрямой. В случае опасности всеми силами отбиваться. Катре — здоровая и крепкая, не посмотрит на пана, чуть что — глаза ему выцарапает, хотя бы ее и постигла судьба Евуте.

Солнце уже поднялось высоко, когда пан Скродский встал и потребовал завтрак. Управитель позвал Катре с другими девушками убирать комнаты.

В пять часов дня приехал Мацкявичюс. С любопытством следили за ксендзовской бричкой работавшие в поместье крестьяне. Многие видели, как повозка остановилась возле панских хором и ксендз зашел туда. Все дивились, зная недружелюбные отношения между Мацкявичюсом и паном Скродским. Неужто ксендз с помещиком помирился?

В прихожей гостя встретил лакей Мотеюс, принял пелерину и пропустил в кабинет. Суровым и пронзительным взглядом окинул ксендз Мотеюса. О жульнических проделках и продажности старого камердинера Мацкявичюс наслышался всяких рассказов. С любопытством осмотрел гость и помещичий кабинет. Так вот это гнездо душителя людей! Вошедшему с солнечного двора ксендзу здесь показалось мрачно и душно. Он привык в своей комнате стучать по полу коваными каблуками, а тут ноги вязнут в мягком ковре. И какой противный запах — даже чихнуть хочется.

Долго осматриваться ксендзу не пришлось. Вошел Скродский.

— Вы чрезвычайно пунктуальны, ксендз, — заговорил паи, протягивая руку. — Благодарю, что прибыли, и вместе с тем прошу прощения за не совсем, может, вежливую настойчивость. Дела заставили. Прошу садиться.

На сей раз помещик был в отличном настроении. Уборка шла быстро, в комнате дочери он заметил эту русоволосую девицу. Забравшись на подоконник, она протирала верхние стекла. Как эта поза пластически обрисовывала изящество ее стана! Прекрасная выйдет горничная!

— Прошу садиться, — повторил пан, указывая на кресло у маленького столика.

Мацкявичюс оглянулся, пододвинул стоявший поодаль стул, удобно уселся.

— Табаку или сигару? — предупредительно подтолкнул к нему две коробки помещик.

Но ксендз привык к собственному куреву. Он достал меховой кисет, набил трубку и начал искать по карманам кремень. Пан Скродский услужливо подал спичку. Потом брезгливо отвернулся: как воняет ксендзовская трубка!

Помещик ощутил первое, пока еще легкое раздражение. Ксендз держал себя холодно, видно — упрямый и наглый. Разговор предстоит не из приятных… Придется употребить весь свой авторитет. А если прибегнуть и к юридическим аргументам? Пан звонит лакею:

— Мотеюс, попроси сюда пана Юркевича! — и поясняет Мацкявичюсу: — Это мой юрист. Наша беседа, ксендз, может коснуться некоторых правовых аспектов, которые потребуют совета юриста. Вы не возражаете, ксендз Мацкявичюс?

— Не возражаю, — кратко обронил ксендз, пуская клубы вонючего дыма.

Вскоре явился юрист и, поздоровавшись с Мацкявичюсом, занял место рядом с ксендзом. Тогда заговорил помещик:

— Я пригласил вас, ксендз Мацкявичюс, чтобы выяснить, а тем самым и наладить наши добрососедские отношения. Согласитесь, они оставляют желать лучшего.

— Оставляют, — как эхо, повторил Мацкявичюс.

Нервы пана Скродского снова напряглись, но он сдерживается:

— Я унаследовал древнюю традицию рода Скродских — верность церкви, религии и надлежащее почтение к ее служителям.

В голосе пана зазвучала нотка горделивого пафоса, Мацкявичюс слушает бесстрастно и не делает поклона, как этого требовало бы хорошее воспитание и вежливость. После краткой паузы помещик продолжает:

— В имении Багинай издавна приказано управителям, войтам, приказчикам, десятским следить, дабы крестьяне каждый праздник посещали богослужения, слушали проповеди и по крайней мере дважды в год ходили к исповеди. Мой покойный отец за непосещение храма требовал двух дней барщины, а за уклонение от исповеди наказывал пятнадцатью розгами.

Мацкявичюс курит трубку и не изъявляет ни благодарности, ни одобрения. Голос пана Скродского незаметно повышается, звучит уже резче:

— Но мне необычайно трудно поддерживать фамильную традицию, если слуга церкви поступает по отношению ко мне нелояльно, унижает в глазах крестьян, подстрекает их против меня, вмешивается в мои личные дела и в дела моей семьи. Вы, конечно, догадываетесь, ксендз Мацкявичюс, что этот нелояльный служитель церкви — вы сами!

— Да, это я, — холодно, спокойно подтверждает Мацкявичюс.

— И не требуете фактов, подтверждающих подобное обвинение? — растерянно вопрошает помещик.

А ксендз перестает сосать свою трубку и, вперив в пана Скродского серые глаза, дает странный ответ:

— Я помогу вам, пан Скродский. Факты? Извольте. Когда я приехал в эти края, прежде всего в Крекенаву, а потом — в Пабярже, то увидел, что у вас в поместье, пан Скродский, жизнь крестьян — самая невыносимая. Попросту говоря, вы и ваши слуги обращаетесь с крепостными, как со скотом. Я по этому поводу не мог молчать, растолковывал людям обиды, им причиняемые, и их права.

— Иными словами, подстрекали против меня! Прошу отметить, пан Юркевич, — обращается пан к юристу.

— Мог ли я молчать, когда вы, пан Скродский, бесчестили девушек и женщин?! В прошлом году одна из-за этого руки на себя наложила. Теперь я обращаюсь к пану юристу: что говорят об этом право и закон? Я знал, что здесь тщетно было бы добиваться правосудия, и сам учинил над вами, пан Скродский, суд в присутствии множества людей. Я проклял вас во имя всех божеских и человеческих законов. Можете и это отметить, пан юрист.

С перекошенным лицом, поникнув в кресле, краснея и бледнея, выслушивает пан Скродский страшные слова, А ксендз поднимается и, постукивая трубкой по спинке стула, повышает голос: