— Хозяева! Отлично, что всех вас застал в сборе. Хочу обратиться к вам, как ваш доброжелатель, разъяснить вам волю его императорского величества Александра Второго, божией милостью самодержца Всероссийского, а равно и подлинный смысл его манифеста. Государь, как отец родной, окружает вас своей благосклонной заботой, дабы вы счастливо жили, под сенью его мудрости и могущества, ниспосланных ему всевышним.

Затем жандармский полковник принялся излагать благодеяния царя, содержащиеся в манифесте и положении. Но тут напряжение, сковывавшее толпу, начало ослабевать. Они услышали то, что им уже известно: еще два года барщины, земли даром им не дадут, а дальнейших разъяснений Скворцова хорошенько не поняли, только смекнули, что есть еще в этом манифесте какая-то хитроумная путаница, которую распутают не в ихнюю, а в панскую пользу.

Скворцов пояснял, как неразумен их дерзкий отказ исполнять барщину в поместье Багинай. На два года за помещиком оставлены суд и расправа, а посему теперь от милости пана Скродского зависит, как их наказать. Если они откажутся от своего глупого упрямства и завтра же приступят к работе, то пан Скродский по доброте душевной накажет только зачинщиков, а прочим простит их неслыханное преступление.

— Правильно ли я говорю, хозяева? — в заключение спросил жандарм, не сводя глаз с толпы.

Никто не отозвался. Вдруг бродяга приподнялся в стременах и гаркнул:

— Правда твоя — что волчья совесть! Попадись тебе козел в когти — распроститься бедняге не только со шкурой, но и с рогами!

На издевку бродяги толпа отозвалась хохотом, свистом, гамом.

Скворцов покраснел, как бурак, и нервно теребил бороду. А седовласый Даубарас воскликнул:

— Врешь! Не та царская грамота! Прочти нам настоящую! Наша земля! Деды-прадеды ее пахали. Не отдадим, хоть запорите, хоть в Сибирь угоняйте!

Кричали и другие:

— А почему Скродский барщину прибавляет? Повинности сил нет выполнить! Зачем хочет нас в Заболотье выгнать?!

Бабы визжали:

— Над дочерьми нашими насильничает! Распутник!.. Блудник!.. Кто Евуте Багдонайте загубил?!

Когда вспомнили про Евуте, Пранайтис побледнел и начал подбираться поближе. Лемех на рогатине грозно нацелился на Скворцова. Полковник это увидел, мгновенно выхватил пистолет, и выстрел грянул, как гром с ясного неба. По этому знаку первая шеренга вскинула винтовки, унтер взмахнул рукой, и дружный залп загремел так страшно, что даже деревья закачались, а звук прокатился по полям и пригоркам.

Скворцов и солдаты стреляли в воздух, но толпу охватил неописуемый ужас. Те, что поближе к липе, стремительно отпрянули — всколыхнулась вся толпа. Одни проталкивались обратно, кое-кто пытался устоять на месте, но испуг оказался сильнее отваги. Верещали ребятишки, визжали бабы, вопили мужчины. Те, кто поосмотрительнее, бросились врассыпную, кубарем перемахивали через заборы в огороды и во дворы, другие прямиком пустились назад по улице.

Пользуясь замешательством толпы, солдаты перебрались через липу и старались опередить беглецов. Удалось удрать главным образом пастушатам, подросткам и тем немногим, кто стоял с краю.

Бежавшим по улице преградило дорогу неожиданное препятствие. Со стороны поместья загудела земля и, как вихрь, на полном скаку появился драгунский эскадрон. Поднялось еще большее смятение. Первым столкнулся с драгунами верховой бродяга, забравшийся дальше всех. Он норовил проскользнуть вдоль забора, но его конь споткнулся, оступившись в канаву. Бродягу сразу схватили, связали и сдали под караул.

Теперь драгуны, рассыпавшись цепью, стали напирать на толпу. Напрасно Казис Янкаускас пытался вспугнуть лошадей. Драгун саблей сбил его серп, самого Казиса схватили солдаты и вместе с другими погнали к конвоирам. Под стражей сразу оказались и Марце Сташите, и Григалюнене, и Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус, Пранайтис. Последний отбивался и сошником ранил драгунскую лошадь, но получил удар по голове и, обливаясь кровью, рухнул на землю. Его схватили и связали руки.

Даубарас, попятившись к забору, изумленно следил за происходящим. Конь рвавшегося вперед драгуна стал прижимать его к явору. Старик откинулся назад, поскользнулся обеими ногами и упал, стукнувшись о булыжник. Что-то треснуло в старческой груди, он почувствовал острую боль в боку, пытался подняться, но не смог. Его подхватили двое солдат и передали часовым. Он осел на землю и, скорчившись, оперся о забор.

Тем временем из поместья рысью прискакал управитель Пшемыцкий. Поздоровавшись с полковником и вахмистром, он оглядел арестованных и указал в толпе еще нескольких мужчин и женщин, которых солдаты немедленно схватили и отвели к конвою.

Пшемыцкий заметил и Катре Кедулите, прятавшуюся за спинами крестьян. Он указал на нее полковнику Скворцову. Прищурившись, полковник оглядел девушку, погладил свою рыжую бороду и восхищенно ответил Пшемыцкому:

— Красавица, бесспорная красавица!.. Не беспокойтесь, господин управляющий. Ничего плохого с ней не произойдет. Вижу, она питает к нам ненависть. Для вразумления не мешало бы ей всыпать двадцать горячих!

Это у меня самая малая порция. Но если такова воля пана Скродского…

Оборвав фразу, он повернул коня к стволу липы и подал знак. Все умолкли, и он вновь заговорил низким, далеко разносящимся голосом:

— Хозяева! Вот каковы последствия того, что вы, доверясь злонамеренным подстрекателям, превратно истолковали манифест и положение его императорского величества. С душевной радостью доложу господину губернатору, что крестьяне поместья Багинай уразумели свое заблуждение, изъявили полную покорность властям и законам и с завтрашнего дня все выйдут на работу. Главных виновников для примера и назидания прикажу наказать — от пятидесяти до ста розог. Кроме того, во избежание всяких недоразумений и невыполнения повинностей, в Шиленай, Палепяй, Карклишкес и Юодбаляй у каждого хозяина, владеющего наделом, будет стоять по два солдата и два коня, кто владеет половиной надела — у того по два солдата без коней, впредь до установления порядка и неукоснительного повиновения властям и барину. Объявляю также еще раз к сведению всех хозяев: в течение двух лет со дня издания манифеста подписать с помещиком выкупные грамоты — кто сколько получает земли и какие за это обязуется выполнять повинности перед казной и поместьем. Все ли ясно, хозяева?

Никто не отозвался. Только вороны каркали на верхушках яворов и Даубарасова собака выла в подворотне.

— А коли все ясно, — добавил Скворцов, — то быть по сему! Теперь накажем особо виновных.

В сопровождении своего адъютанта, вахмистра, Пшемыцкого, командиров роты и эскадрона полковник зашел во двор, где конвоиры окружали арестованных — около тридцати мужчин и пять женщин. Пшемыцкий с полковником условились главных зачинщиков передать для суда и наказания пану Скродскому. Отобрали Пранайтиса, Андрюса Сташиса с Марце, Казиса Янкаускаса, Дзидаса Моркуса, Винцаса Бальсиса и Норейку, хотели забрать и Даубараса, но тот с посеревшим лицом, зажмурившись, так стонал у забора, что казалось — доживает последние часы. Полковник велел оставить его в покое.

Отобранных поручили особенному надзору. Остальных предстояло наказать на месте. Несколько солдат уже заранее тащили охапки ракитных прутьев, другие подыскали место для экзекуции — заросший муравой косогор возле Сташисова явора, где у забора подальше от улицы есть маленькая площадка, открытая со всех сторон. Начальство желало, чтобы возможно больше людей увидело расправу. Поэтому драгуны окружали всех, кто был на улице, а заметив кого-нибудь во дворе, также сгоняли глядеть на экзекуцию.

Начали с конного бродяги. Обыскали, осмотрели обнаруженные у него бумажонки, его одежду и шапку и установили, что это беглый солдат Людвикас Мулдурас из деревни Нацюнай, поместья Лауксоджяй Биржайской волости.

Скворцов многообещающе присвистнул. Вот что за птица! Пороть незачем. Предать военному суду. Скорее всего раз пять прогонят сквозь строй, больше и не потребуется.