Но Моркус не пускался в долгие объяснения, он и сам был очень взволновав:

— Правду он говорит. Солдаты идут, к обеду тут будут. Не допустим их! Палепские ребята подоспеют, чтоб им дорогу перерезать. Может, и из Юодбаляй подойдут, И из Карклишкес. Сейчас же возьмемся за дело. Загородим дорогу. Возле Галинисовой избы липа развесистая. Свалим ее. Давай топоры, пилы! Живее!

Решительность Дзидаса сразу, как полымем, охватила других. Немедленно появились пилы и топоры, и все хлынули к Галинисовой избе. Сменяя друг друга, двумя пилами с обеих сторон, работали первые силачи, другие наблюдали, давали советы и рядили, что бы еще предпринять. Большинство уже сжимало в руках колья, некоторые бежали домой за цепами, вилами, лопатами, мотыгами.

Наконец липа зашаталась, подалась набок, треснула и с шелестом и шумом рухнула поперек дороги. Крик вырвался из всех уст. Дорога перегорожена, по обочинам — полные воды канавы, дальше с обеих сторон вязкие огороды, пашни, болота — конному не проехать, да и пешему немало хлопот. Однако не у одного защемило сердце, когда рухнула знаменитая Галинисова липа, гордость и краса деревни Шиленай.

А тем временем стало проясняться. Тучи ползли к северу со все большими просветами. Временами проглядывало солнце, и теплые, золотистые лучи все чаще заливали поля и улицу. Дул сухой, сильный южный ветер, тучи над большаком исчезали, дорожки у заборов начали подсыхать.

К обеду на другом конце деревни появилась большая толпа. Это шли мужчины и женщины из Карклишкес и Юодбаляй. Там распространилась весть, что в Шиленай вместе с войском прибудет большой начальник от самого министра, а то и от царя, чтобы разъяснить манифест, примирить народ с паном. Другие не верили и говорили — войско идет гнать людей на барщину, а солдат и коней придется кормить, пока они всего не сожрут и не перетопчут. Поэтому надо защищаться и послать депешу царю, чтобы не допустил так изничтожать людей. Иные толковали, что Скродский подкупил генерала, но если люди будут сопротивляться, то войску придется отступить. Ведь солдатам запрещено стрелять и рубить саблями. Пан этим войском только хочет народ пугнуть. Так или иначе, всем нужно шагать в Шиленай и поглядеть, что получится.

Едва только улеглась поднятая таким множеством людей сумятица, как с полей примчались запыхавшиеся Микутис Бальсис с Ионукасом Бразисом и испуганно заорали:

— С пригорка уже видно — полно солдат на дороге, в глазах черно!

Услышав об этом, тот, что прискакал с Дзидасом Моркусом, снова пустился на другой конец села с криком:

— Эй, мужики, бабы, парни и девки! Идет войско — пехотная рота, драгунский эскадрон. К чертям! Эй, не бойся! Защищайся! Защищайся!

Этот крик чудака или безумца удивительно действовал на людей. Одним все представлялось смешным, другим — страшным, а всем вместе — странным и необычным. Тех, кто видел этого человека и слышал его выкрики, охватывало какое-то почти суеверное возбуждение, презрение к опасности. Все бежали на улицу. Особенно волновались бабы. Впопыхах накинув платок, а то и простоволосые, подоткнув юбки, спешили они по грязи на околицу, где возле срубленной липы уже чернела толпа.

Видя это, верховой закричал еще громче:

— Мужики — с дубьем, вилами! Бабы, девки — с золой и кипятком! Эй, все как один станьте им поперек дороги!

Марце Сташите уже было пустилась по улице вместе с другими, но, услышав этот призыв, ринулась в избу и вскоре опять появилась с полным передником золы. Некоторые последовали ее примеру, а старая Григалюнене притащила ведро с кипятком.

По боковой дорожке в село с гиканьем ворвалась новая толпа. Подоспели палепцы, вооруженные кольями, дубинами, вилами. Пранайтис выделялся своим оружием — на длинную рогатину он нацепил сошник, сверкавший на солнце недобрым огнем.

А на большаке, на пригорке, показались первые солдаты. Переполох и шум в деревне усилились. Мужчины, женщины бегали, хватались за что попало, некоторые ломали плетни — всякому хотелось иметь что-нибудь в руках. С полей, бросив стадо, мчались пастушата, щелкая кнутами, с истошным свистом и визгом. Где-то блеяли овцы, кудахтали куры и надрывались собаки. А над всей этой кутерьмой, как призывный рог, звучал все тот же крик странного всадника:

— Эй, мужики, бабы, парни и девки! Уже подходит рота солдат! Не пускайте, защищайтесь, держитесь!

Солдаты рядами спускались с пригорка, и теперь уже можно было подсчитать, что в каждой шеренге четверо, а всего не более ста человек. Всем бросились в глаза ружья с примкнутыми штыками. Следом двигалось несколько подвод с разной кладью.

С приближением солдат шум в деревне стих. Большая толпа у срубленной липы грозно поджидала. Солдаты, забрызганные и усталые, с трудом месили дорожную грязь. Подойдя к липе, остановились, не зная, что делать дальше. Но левофланговый, видно старшой, выступил вперед на несколько шагов, пнул ствол ногой и повелительно гаркнул:

— Что за беспорядок! Кто дерево на дорогу свалил? Убрать!

Требование унтера убрать липу показалось таким потешным, что единственным ответом толпы был дружный хохот. Унтер рассердился. Увидев, что крестьяне и не думают притрагиваться к дереву, он отдал приказ солдатам:

— Скинуть завал! Переходи на ту сторону! Шагом марш!

Солдаты бросились к липе, одни лезли на ствол, другие продирались сквозь ветки, но везде встречали неожиданный отпор. Первые, успевшие по команде унтера вскочить на дерево, быстро были скинуты назад. Один уже прорвался мимо верхушки липы и, размахивая прикладом, расчищал дорогу. Но тут Марце бросила ему в глаза пригоршню золы, и солдат, фыркая и ругаясь, отпрянул. Другого Григалюнене ошпарила кипятком, третьего скинул вилами Норейка, а Казис Янкаускас, прикрепив к длинной жерди серп, норовил поддеть, как гусака, всякого, кто пытался перелезть через дерево. Все шарахались от его грозного оружия.

Первый натиск был отбит. Унтер скомандовал отойти на несколько шагов, а сам все озирался на холмик. Осмелевшая толпа шумела, гудела, горланила и измывалась над солдатами на все голоса.

Но вот на пригорке появилось трое верховых. Статные кони и весь вид всадников говорил, что это не рядовые, а начальники. Когда они подскакали поближе, все увидели, что средний, с рыжей бородой, несомненно, самый главный. Ехавшего справа чернобородого кое-кто узнал: это жандарм, который намедни обыскивал Бальсисов и приперся к Сташису. Слева ехал самый молодой, с черными усиками, — видно, помощник рыжебородого.

Когда все трое подъехали, унтер им что-то сказал, верно, доложил о происшедшем. Тогда рыжебородый — это был жандармский полковник Скворцов — спешился и в сопровождении двух других решительно направился к липе. Плащ его распахнулся, и на груди засверкали медали и серебряные шнуры аксельбантов.

Подойдя к дереву, он уцепился за ветку и, хотя был уже не молод, ловко вскочил на ствол, положил обе руки на эфес сабли и смело оглядел толпу. Его пронзительные карие глаза из-под нахмуренных бровей медленно ползли по скопищу крестьян. Он видел всех. Вот в первых рядах широкоплечий черноволосый детина со сверкающим лемехом, невдалеке молодчик с серпом на рогатине. Чуть левее — румяная курносая девка, засыпанная золой, что-то стискивает в переднике. Вот рослая баба с дымящимся ведром. Вот седой старик со злобным выражением лица. Рядом — плешивый с дубиной. Еще подальше — парень с цепом. Он рассекает острым взглядом всю толпу, пока наконец, на самом краю, не задерживается на конном — оборванце. Бродяга как раз напротив него поднялся в стременах с каким-то тупо застывшим выражением лица. Вдруг Скворцов вспоминает: ба, да это тот самый, который появляется везде, где только ни происходят крестьянские беспорядки! Никак и в Гелгуде он возбуждал толпу дурацкими воплями. Оттуда улизнул, но на этот раз уж не уйдешь, молодчик!

Невозмутимость Скворцова и холодный, испытующий взгляд произвели впечатление на толпу. Все стояли, будто зачарованные, уставившись на его крупное лицо, рыжую бороду, сверкающие медали и аксельбанты. А он взмахнул рукой, требуя еще большей тишины, и низким, но далеко отдающимся голосом начал: