Помещик приказал вознице возвращаться через село, чтобы взглянуть на крестьянские хаты. В деревне они сразу же встретили желтую бричку. Седоки со Скродским не поздоровались. Человек, одиноко стоявший в воротах, униженно поклонился проезжающему пану.

— Как звать? — окликнул Скродский.

— Сташис, вельможный пан.

— Сташис? А, тот самый, которого войт и управитель хвалят за верную службу. — Скродский велит остановить лошадей. — Скажи, кто такие проехали и со мной не раскланялись?

— Брат Иокубаса Бальсиса — Стяпас, пана Сурвилы лакей, а второй, верно, ихний дворовый, вельможный пан.

Скродский злобно нахмурился:

— Жаль, что раньше не знал. Велел бы своему кучеру вытянуть их кнутом. Чего они тут кружатся?

— Брата Иокубаса проведывали, вельможный пан. Туда чуть не все село сбежалось. Не иначе — насчет барщины советовались.

— Поезжай и остановись у Бальсисова двора, — приказал вознице Скродский.

Там помещик вылез из фаэтона.

— Ну, пан Юркевич, — обратился он к юристу, — проводите-ка меня на это хлопское сборище. Видите, сколько их тут набралось.

Опираясь на тросточку, он важно вошел в ворота — высокий, с поднятой головой, с выпяченной острой бородкой. Юркевич неохотно брел сзади — в двух-трех шагах.

Скродский, окинув крестьян взглядом, отрывисто спросил:

— Кто хозяин этого двора Иокубас Бальсис?

— Я, пан. — Старый Бальсис протолкался вперед и поклонился помещику.

— Что у тебя за сборище?

— Да просто, пан, брат навестил, так и несколько соседей зашли.

— Чтоб у меня с Сурвиловским поместьем — ни родства, ни кумовства! — прикрикнул помещик.

— Не знал я, пан, — тихо произнес Бальсис.

— Вам вчера было приказано с лошадьми и телегами в поместье прибыть. Отчего не явились?

Крестьяне безмолвно стояли, понурив головы.

— Отчего не явились? — зло прохрипел Скродский.

После недолгого молчания вперед выступил Пятрас.

В руке он держал дубовый кол — после отъезда дяди собирался подпереть ворота. Скродский и Юркевич подозрительно поглядели на рослого, крепкого парня с непокрытой головой. Небрежно откинутые русые волосы, вызывающий взгляд, крепко сжатые губы и немного высту-лающая вперед челюсть говорили о силе и упрямстве. Он встал одним боком к Скродскому, другим к крестьянам — так, чтобы видеть и своих, и панов. Широко расставил ноги, словно врос в землю, большими, жилистыми руками сжимая дубину.

Поглядев на односельчан, устремивших на него взгляд, Пятрас обернулся к пану и заговорил, медленно взвешивая слова:

— Вчера, пан, потому на работу не вышли, что два последних дня недели никогда не ходили. В эти дни свои поля обрабатываем. А завтра не пойдем потому, что слишком далеко нас гонят, да опять же на всю педелю. Ночи теперь холодные и травы мало. Куда деваться с волами без кормов и без харчей?

— Харчей можете забрать из дому, сколько влезет! Не мое дело вас кормить! — орал Скродский. — Барщинные дни я прибавил потому, что вы других повинностей не выполняете. Управляющий и войт это знают.

— Неправда, барин, — возражал Пятрас. — Все выполняем, а коли что еще не исполнили, так и время на то не приспело. Правда, братцы? — обратился он к поселянам.

— Правда!.. Чистая правда! — кричали все, подбодренные словами Пятраса.

— Ты кто таков? — гаркнул Скродский и шагнул в его сторону. — Бунт против меня затеваешь?

Но Пятрас не испугался.

— Я — Пятрас Бальсис, барин. Я не бунтую. Мы только правды добиваемся.

Слово "правда" больше всего взбесило пана Скродского.

— А! Ладно! Покажу вам правду! Сотню… нет, две сотни горячих! Взять!.. Связать!

Но Пятрас и теперь не испугался. Никто его здесь не схватит и не свяжет. Он продолжал дерзко прекословить пану:

— Нет уж, пан. Больше нас пороть не будете. И в царской грамоте сказано — крепостное право отменено навеки.

Юркевич, однако, подробно объяснил Скродскому статьи манифеста. Помещик знал: за ним пока сохранены суд и расправа.

— Все село будет наказано! — выкрикнул он, взмахнув тростью, словно собираясь собственноручно пороть крепостных. — А те, кто здесь, — вдвойне!

Он оглядел стоявших перед ним крестьян, перевел взгляд подальше, на кучку женщин у крыльца. И вдруг лицо его преобразилось. Злоба сменилась интересом, любопытством, и глаза сверкнули восхищенным огоньком.

В первом ряду женщин стояла Катре Кедулите. Синеглазая, с венком русых кос, изумленная и напуганная, прижимая к груди край сползшей косынки, она была очень хороша и выделялась в толпе.

Пятрас проследил за взглядом Скродского и все понял. Он решительно выступил вперед, и перед паном вместо пленительного девичьего образа внезапно возникло горящее гневом лицо парня. Одно мгновение казалось, что пан ударит его тростью — рука Скродского уже замахнулась, а рот исказился от ожесточенной ярости.

Но глаза и весь вид непокорного парня обличали страшную решимость. Пятрас стиснул дубину — даже мускулы напряглись. Минуту оба врага стояли лицом к лицу: помещик посинел, у него от злобы дергался подбородок, а парень, побледнев, напрягся, чтобы одним ударом дубины размозжить череп ненавистному пану.

Скродский не выдержал. Хлестнул тросточкой по лакированным ботфортам, повернулся и, сопровождаемый Юркевичем, зашагал на улицу.

— Ну, проклятый хлоп, тебе это так не пройдет, — процедил он, садясь в коляску.

Кучер пустил лошадей, и Скродский, преследуемый лаем собак, укатил из села.

Когда соседи Бальсиса опамятовались и начали расходиться, Пятрас нагнал Кедулите.

— Испугалась пана, Катрите? — спросил он, заботливо заглядывая ей в лицо.

— Ах, Петрялис, как увидала его страшные глазищи, что в меня впились, — чуть со страха не померла.

— Плохо дело, Катрите, приглянулась ты пану. Теперь берегись. Огибай поместье издали, а коли вызовут на работу, не ходи. Знаешь, что там ждет пригожих девушек.

Катрите покраснела и насупилась.

— Не дождется он! Я бы ему глаза выцарапала, нос расквасила!

Пятрас с восхищением улыбнулся;

— Ладно, Катрите, не робей, только в поместье — ни ногой.

— Пятрас, до чего я струсила, как увидела, что ты на пана — с дубиной. Неужто решился бы?

— А вот провалиться мне на этом месте, Катрите! Только бы он меня тронул. Так двинул бы — больше не потребовалось бы. Будь что будет! Довольно этой собачьей жизни!

Некоторое время они шли молча, задумавшись.

— Катрите, — снова заговорил Пятрас уже более спокойно. — Дождемся осени — повенчаемся.

— Отец противится, — вздохнула Катрите.

— С отцом мы поладим. Коли понадобится, так и ксендз Мацкявичюс за нас заступится. Самое главное — пан.

Они дошли до двора Кедулисов, но расставаться еще не хотелось. Катре знала: отца нет дома — верно, в корчме торчит, а мать была бы даже рада выдать дочку за Пятраса. Поэтому они побрели дальше, не боясь злых языков: всей деревне известно, что Пятрас Бальсис — парень не ветрогон, в любой день может посвататься к Катре Кедулите.

Помещика Катре боялась, как и все девушки в селе. Но до сих пор видела его только издалека, когда он проезжал или прогуливался. А сегодня очутилась от него совсем близко. Еще и сейчас она ощущает плотоядный взгляд, и ужас пронзает сердце.

Катре невольно прижимается к Пятрасу. Он защитит ее от Скродского. Полюбился Катре Пятрас за отвагу, за силу, за светлый ум и доброе сердце. Ведь не кто иной, как он, раскрыл ей глаза, научил ее разбирать и по-печатному и по-писаному. И теперь дает ей книжки, которые она жадно читает тайком от отца.

Шагая по просохшей обочине улицы, Пятрас чувствует близость Катрите, и в груди поднимается тепло, Давно Катре ему по душе. Он полюбил ее раньше, чем она его. Пятрасу нравились ее косы, открытые, смелые глаза, носик с легкой горбинкой, полные красные губы и еще эта ямочка на подбородке. Нет, милее девушки Пятрас не встречал. А до чего трудолюбива, находчива, услужлива.

Некоторое время они шли молча. Деревня тонула в закатных тенях, только навстречу им от Галинисовой липы доносились голоса собравшейся молодежи. Ни Пятрасу, ни Катре туда не хотелось, они повернули обратно и остановились на площадке под Сташисовым явором.