Изменить стиль страницы

Илья читал эти корявые буквы, написанные неуверенной рукой старой женщины-колхозницы, и думал: ради таких добрых, задушевных людей со столь благородным сердцем и живой памятью стоило бороться, страдать, рисковать жизнью!

Он еще не успел ответить на письмо Василине, как прибыло еще одно из села Ружавка, что неподалеку от Умани, где он со своими товарищами когда-то «строил» железнодорожную ветку. Илья ломал себе голову — никак не мог постичь, как люди нашли его. Откуда узнали, что он жив? Ведь после того, как он встречался с ними, столько воды утекло, такой сложный и тяжкий путь он после этого прошел, столько крови еще пролил!

На сей раз, оказывается, писала дочь Игната Бравца — Люба, которую намеревались в ту пору отправить в Германию на каторгу, и он, Петр Лазутин, «добрый немец», выручил ее. Она теперь обращалась к Илье не только от своего имени, но и от имени отца и многих жителей Ружавки, которые, оказывается, до сих пор хорошо его помнят и с нетерпением ждут в гости, — его, как пишет Люба, «встретят точно родного брата».

Какие чудесные люди! Как хорошо, что судьба свела его в страшные годы войны именно с такими! И волнение охватывало Илью все сильнее, сердце тревожнее билось.

«Добрый день, уважаемый Илья Исаакович! С сердечным приветом обращаются к тебе твои бывшие хозяева Гнат, Даша Архиповна и Люба!

Извини, что будем тебя называть так, как привыкли, — Петром. Петр! Мы очень взволнованы и счастливы, что ты жив. Еще во время войны получили твой треугольничек с адресом полевой почты. Как мы были рады, когда пришла эта весточка! Ответили, как положено, но ответа не получили, не знали, что с тобой и где ты. Часто, очень часто говорили о тебе. Вспоминаем тот счастливый вечер, когда ты нам принес газету (забыла ее название) и мы впервые увидели своего советского бойца на картинке. В погонах. Потом после этого часто приходилось закрывать двери, завешивать окна и читать советские известия с фронтов. А читать такие газеты на оккупированной территории, где свирепствовали фашисты, было смертельно опасно, но и великая для нас честь и радость.

Вспоминали твою отвагу, геройство твое, как ты ночами отправлял партизанам в лес муку, мясо. Все вспоминали. И, думая, что тебя уже нет в живых, желали, чтобы тебе там пухом была земля. Но, оказывается, ты жив! Бессмертный ты у нас!

Тебе, Петр, и нельзя умирать! Столько хорошего ты сделал для людей. Тебе надо жить.

О том, кто ты на самом деле, что ты за человек, подозревали, а потом и сами догадались. Потом о тебе кое-что рассказал мне мой брат, тот учитель, Юрко Миронович — знали, знали и молчали. А вот почему ты, будучи живым и здоровым, позволил себе так долго молчать? Я тебе этого не прощу! Приедешь к нам, я заставлю выпить штрафные — несколько раз по сто грамм подряд — за мир, за нашу встречу, за мужество наших людей, за хорошего доктора Шота Алексеевича. У нас от него есть фото, а вот его самого не слышно: живой он или загордился, не пишет или, может, нет в живых?..

Так вот что, слушай, Петр, всего не опишешь. А от души хочется встретиться с тобой, поговорить обо всем пережитом да и о сегодняшнем. Так что прошу тебя: приезжай, будь добр, к нам в Ружавку.

Ждем, ждем, ждем тебя!

С сердечным приветом к тебе и твоей семье (может, она уже есть у тебя) — Гнат и Даша.

Привет от Мокрени и всех остальных односельчан. Ждем. До скорой встречи!

Писала Люба Бравец, Ружавка».

К Илье стали прибывать письма отовсюду. И он не знал, как выкроить время, чтобы всем ответить. Также не представлял, как выполнит просьбы, — побывать у них в гостях.

Каждый день, возвращаясь с работы домой, он заставал ворох писем, которые трогали его до глубины души своей искренностью, задушевностью, наивностью. Они его радовали, будили в памяти забытое, пережитое и переполняли сердце благодарностью. Помнят! Люди помнят!..

Узнав от Любы, что Петр Лазутин, то бишь Илья, жив, учитель Юрко Бравец тут же написал.

«Здорово, дорогой мой Илья!

Ты себе не представляешь, с каким восторженным волнением я узнал, что ты жив, здоров. Это вызвало во мне вереницу воспоминаний, связанных с черными временами войны и оккупации…

Да, было времечко, будь оно трижды проклято. И, несмотря на это, всем оставшимся в живых приятно вспомнить и это время с чувством гордости и сознания, что не уронили мы чувства собственного достоинства советского человека, хотя это было очень и очень трудно!

По моему личному убеждению и наблюдению, и ты ни капельки не уронил достоинства советского воина и делал все, что было возможно в тех условиях, чтобы приблизить великий день Победы над самым свирепым врагом человечества — фашизмом.

Я втихомолку тебя осуждал еще тогда за твою смелость, граничащую с отчаянием. Чтобы не быть голословным, припоминаю твой поступок на мельнице. Помнишь, как ты, нарушив очередь помола на мельнице, пропустил первыми солдаток. Заявил громогласно: „Их мужья кровь проливают за Родину!“ Ведь ты подвергал себя опасности быть разоблаченным. Не знаю, возможно, был уверен, что на доносы твое начальство не станет обращать внимания, поэтому и вел себя так смело. Вот по незнанию я имел полное право осуждать подобные твои поступки.

О том, что ты не немец, я убедился после того, как по неосторожности процитировал из Котляревского: „Еней був парубок моторний i хлопець хоть куди козак“.

Если помнишь, я тебе посоветовал после этого быть осторожнее в выражениях. Подкрепило это убеждение и сказанное вскользь тобой о Меджибоже…

А вообще, я мечтаю с тобой встретиться. Если тебе позволит время, прошу заехать ко мне в гости).

С искренним уважением Юрко Бравец.

С нетерпением жду подробного ответного письма».

Погруженный в работу, в маленькие и большие заботы, Илья исподволь стал забывать войну, муки и страдания, пройденный им сложный путь. Но все эти письма ворвались в его мирную, спокойную жизнь, как буря, взбудоражили, всколыхнули, и он утратил покой. Письма растравили старые раны, и он совсем позабыл о сне. По ночам вновь стали ему мерещиться кошмары. Они переплелись с веселыми и радостными сновидениями. Перед глазами, словно живые, вставали люди, с которыми сталкивала его судьба в те незабываемые годы. Потянуло в дорогу. Надо ехать. Друзья зовут, ждут, жаждут повидаться, хотят вспомнить былое, потолковать о грядущем… Он и сам мечтает встретиться с ними.

Стояла середина лета, а работы на заводе тьма-тьмущая! Об отпусках и поездках в гости покамест не могло быть и речи, пришлось это отложить на более подходящее время; но друзья Ильи не давали ему покоя, засыпали письмами, звонили, умоляли приехать как можно скорее. И откладывать было невозможно.

Каким-то образом об этих письмах стало известно в цеху. И товарищи тоже стали уговаривать: мол, как же так, люди тебя ждут.

Илья смущался, не поддерживал этого разговора. Но под давлением окружающих набрался мужества и направился к директору на прием.

Данила Петрович, уже пожилой человек, выслушав скромного, обычно веселого и приветливого человека, развел руками:

— Никак не могу тебя, дорогой, отпустить… Сам понимаешь, с планом у нас дела плохи! Какие отпуска теперь могут быть?

Да, конечно, он все отлично понимает. И не пришел бы с подобной просьбой. Но что поделаешь, когда уважительная причина… Хоть бы на недельку съездить…

Вконец смущенный, он нехотя протянул конверты.

Директор надел очки, пригладил седую шевелюру, задержал взгляд на одном письме, стал внимательно читать, и лицо его вытянулось.

— Ты смотри, — вскинул он на Илью удивленный взгляд. — А почему я ничего этого не знал?.. Как же так, столько лет работает на нашем заводе герой войны, а мы прохлопали!.. — И зеленые его глаза уставились на смущенного человека…

— Что вы, Данила Петрович! — покраснел Илья, отмахиваясь. — Какой же я герой? Обыкновенный человек… Воевал, как все…