Радость мою не описать. Но я все еще сомневаюсь: тот ли это Эрнст или это ошибка? Я написала ему письмо и просила ответить, если это тот самый Эрнст, который жил у нас зимой 1943 года.

Дорогая редакция, вот что я хотела рассказать о подвиге советского офицера. Но после Николаевки он еще долго жил в логове врага. Хотим знать о дальнейшей его жизни. Пусть об этом подвиге знают все. На страницах любимой нашей газеты прошу напечатать повесть с продолжением об Ильи Френкисе, который жил у нас под именем Эрнста Грушко.

Люди, которые помнят Эрнста Грушко (подписи)».

Илья отложил письмо. Взглянул на заплаканную жену и сказал:

— Ну, вот тебе, родная моя, наши солдатские любовницы… Они, как видишь, соскучились и ищут меня…

Рита совсем растерялась, не зная, куда деваться от стыда. Она чувствовала горькую вину перед этим добрым человеком. Смотрела на него, словно видела его впервые. Как удивительно тепло и трогательно пишут о нем!

Она подбежала к нему, обняла.

— Родной мой, прости меня, глупую! Но ты сам виноват. Ведь ты никогда мне не рассказывал о том, что с тобой на фронте было… И ребята наши ничего об этом не знают… Как же так?

Но Илья смотрел на нее невидящим взглядом. Он все еще был под впечатлением только что прочитанного и полон воспоминаний о тех днях. «Сколько лет прошло с тех пор, целая вечность, а все еще живет в их памяти добро, что ты для них сделал!» — думал Илья.

И, заметив, что жена ждет от него ответа на вопрос, почему он ей и детям о себе так скупо рассказывал, молвил:

— Ничего такого я не совершил… Просто был на войне солдатом, воевал, как совесть мне подсказывала…

— Разве можно такое забыть? То, что ты там пережил, должны знать все, особенно наша молодежь… Эта Клава права.

Добродушная улыбка промелькнула по его лицу:

— Ну вот, теперь ты уже знаешь… Клава немного написала…

— Но это, как я понимаю, не все! Это ведь только в одном селе…

— Ого, если все описать, бумаги не хватит! Обыкновенная история на фронте… Там всяко бывало…

— Они просят тебя приехать, Ильюша, — сказала Рита. — И мне кажется, что ты должен все бросить и побывать там. Это интересно. Такие славные люди!..

— Как, — с укоризненной усмешкой взглянул на нее Илья, — и ты разрешаешь мне ехать к любовницам?..

— Ну, ты уж прости!.. И не повторяй этого никогда!.. Была глупость.

— Как же, непременно всем расскажу! Встречному и поперечному! Я и не знал, что ты у меня такая ревнивая…

Успокоившись немного, он уже серьезно продолжал:

— Вот видишь, дорогая, о людях никогда нельзя плохо думать… Они не такие уж плохие, как о них говорит и думает твоя милая соседушка…

— Да пусть она сгинет! Не напоминай мне об этой карге! Разве не знаешь, что такое старая дева?!

И боясь, что он снова поднимет ее на смех, поспешила на кухню.

Илья вышел на балкон и взволнованным взором окинул предвечерний город, море зелени, бушевавшее вокруг. С высоты третьего этажа после недавно прошумевшего дождя мир был сказочно прекрасен в своем свежем наряде.

Сердце сильно колотилось. Илья чувствовал себя на седьмом небе. Хотелось все бросить и немедленно выполнить давнишнее обещание, поехать к тем людям, с которыми его свела солдатская судьба. Завтра же он попросит у директора отпуск. Ему крайне необходимо встретиться и поговорить со своими добрыми друзьями.

Илья стоял на балконе, глядел пристально и восхищенно на родной город, словно видел его очарование впервые в жизни. Все ему было мило, весь мир теперь мерещился его глазам совсем иным, не таким, как час или два назад.

Он, видно, не найдет сегодня покоя и всю ночь не уснет. Вот только передохнет немного и засядет писать ответ Клаве.

Наследник Гершелэ из Острополья, как известно, никогда за словом в карман не лез. А теперь он призадумался. Собирался писать Клаве первое письмо за столь долгий срок молчания, а уж тут, пожалуй, шуткой, остротой не отделаешься.

У ЛЮДЕЙ ОТЛИЧНАЯ ПАМЯТЬ

Давно не было так хорошо и светло на душе, как в эти дни. Простые, трогательные слова женщины, которая столько лет думала о нем, искала его, помнила все то хорошее, что он когда-то делал людям, перевернули всю его душу. А наивное обращение к газете, чтобы напечатали о нем, вызвало у него добродушную усмешку.

Илья никогда не считал себя каким-то героем, не думал и не мечтал, чтобы о нем писали в газетах. Таких, как он, великое множество. Разве о каждом писать?..

И все же он почувствовал прилив необычной радости и волнения. Что ни говори, а приятно, когда люди тебя помнят, жаждут увидеть!

Какая-то невыразимая гордость охватила его. Что-то в душе всколыхнулось, словно невидимая сила забурлила в груди и отняла покой. В эти минуты он почувствовал властное стремление делать для людей как можно больше хорошего.

Все время перед глазами, словно живая, стояла бедно одетая, измученная горем и голодом, страхом и тоской скромная, добродушная Клава, ее болезненный брат Вася. Не только его вырвал из лап смерти Илья, а многих молодых и пожилых крестьян, обреченных на муки, на гибель. Перед глазами неотступно мерещилась добрая труженица бабка Ульяна — она сперва встретила его враждебно, а потом полюбила словно родного сына и называла не иначе, как «добрый немец». И на всю жизнь запомнилось: когда он покидал ее избушку, прощался с нею, расплакалась, трижды поцеловала его и пожелала выжить в этой страшной войне, вернуться целым в родной город.

Многое из пережитого пришло ему теперь на память. А самое главное, запомнились последние слова бабки Ульяны: «Боже мой, сынок, ты покидаешь нас, несчастных. Кто же теперь защитит от проклятых супостатов, когда тебя здесь не будет?!»

Несколько дней ходил он под впечатлением полученного письма. Товарищи по работе не могли понять, что с ним случилось, почему он так взволнован.

Никто еще не видел его здесь удрученным, грустным. Все любили Илью за жизнерадостность, за то, что человек никогда не расставался с остротой, шуткой, не сходила с его лица улыбка; так что же с ним творится в эти дни? Что нашло на него, — окружающие не могли понять. Он не отваживался рассказать товарищам о полученном письме. Только попробуй, поведай людям, что ему написали, тогда наверное насядут и придется все рассказать. А этого так не хотелось! После того, как он пришел сюда, на завод, никому не рассказывал о себе и никто не знал, что он делал во время Отечественной войны. И теперь он растерялся. Ведь придется пойти к директору попросить на недельку отпуск, поехать в Николаевку, к друзьям, которые с таким нетерпением ждут его. А значит, вынужден будет рассказать, чем вызвана поездка. А если Данила Петрович узнает, это ни для кого уже не останется секретом: непременно прибегут из редакции многотиражки, из комитета комсомола, потребуют встречи, попросят выступить, рассказать о войне, о себе…

И Илья ломал себе голову: как получить отпуск незаметно, чтобы никто не узнал, куда его приглашают и зачем.

Прошло еще несколько дней, и жена встретила его с новым письмом. Теперь уже вела себя не так, как в первый раз, зная, что будет еще много, много подобных посланий.

Не раздевшись, он посмотрел на конверт и широко улыбнулся.

«Привет из Кривого Рога! — пробежал глазами первую строчку. — Привет от Василины Ивановны…» Стал читать размашисто написанные слова на листке из ученической тетрадки. Напрягая память, вспомнил колхозницу из небольшого села рядом с Кривым Рогом, где он был короткое время на постое. Это письмецо читал Илья с волнением, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза.

«Здравствуйте, дорогой товарищ Илья. А лучше всего я вас буду называть по старой привычке: Петр Лазутин. Сколько уже прошло с тех пор после наших страшных мук! Я еще помню, как Вы с несколькими ребятами поздно ночью у нас в клуне зарезали корову, а мясо отправили в лес, партизанам. И муку мололи для наших родных мстителей-партизан. В какой опасности Вы тогда находились! А кто из тех ребят, которые помогали Вам, остался в живых? Напишите ответ и сообщите, как живете, как Ваша семья. Я живу в Кривом Роге. Теперь работаю на базе номер 17. Дочь проживает далеко от меня, а сын служит в армии, танкист, сержант. У меня склероз сердца после всех страданий и мук, которые я перенесла за эту проклятую оккупацию…»