– Мы что, благодарность ему собираемся выносить? Я не понимаю… – Селезнев поглядел на членов бюро.

– Сейчас я тебе дам слово, Селезнев, – резковато сказал Родионов. – Я повторяю: Воронцов – не белоручка, не маменькин сынок, это рабочий парень, и он в любых обстоятельствах не растеряется и не раскиснет. Сейчас комсомольская жизнь в районе усложнилась, почти половина комсомольцев – механизаторы, комсомольский вожак должен быть свой человек для них. Воронцов на месте. Предлагаю объявить ему строгий выговор и ограничиться этим. Прошу Селезнев.

Селезнев заговорил сидя.

– Я слышал о подвиге, в кавычках, Воронцова и совершенно не согласен с вами, Кузьма Николаич. Первое: вы говорите: «Воронцов – наш парень». А кто, простите, не наш? Есть такие?

– Есть, – бросил реплику Ивлев. – Полно.

– Не знаю. Не думаю.

– Надо думать.

– Ивлев, я дам потом тебе слово, – сказал Родионов. – Не перебивай.

– Вы поймите, товарищи… – Селезнев, задетый за живое Ивлевым (они с самого начала невзлюбили друг друга), встал и, обращаясь почему-то к военкому, заговорил громко и отчетливо: – Если мы оставим Воронцова секретарем, мы подведем под моральный удар весь райком комсомола. Я не собираюсь отнимать у Воронцова его хороших качеств, они, может быть, есть у него, но как комсомольский вожак и как коммунист он себя дискредитировал. А если учесть, что вся общественность страны, а комсомол – в первую очередь, как никогда серьезно поставили перед собой…

– Это все ясно, – не выдержал сам Родионов. – Что мы, не знаем, какие задачи ставит себе общественность и комсомол? Что ты предлагаешь?

– Вывести Воронцова из состава райкома комсомола и поставить вопрос о пребывании его в партии. Его поступок несовместим с членством в КПСС. То же самое нам скажут в крае.

– Не знаю, что нам скажут в крае, – загорячился Ивлев, поднимаясь, – но я знаю теперь одно: Селезнев – перестраховщик.

– Полегче, – посоветовал Селезнев.

– Я присоединяюсь к мнению Родионова. Добавлю только: до каких пор мы будем выдвигать в комсомольские секретари или юных карьеристов, или кисейных барышень! До Воронцова был секретарь – эта бледная глиста с дипломом, извиняюсь за грубость. А Селезнева такие устраивают. Такой уж не ошибется, не пойдет драться, хоть жену у него уведи. Я не оправдываю Воронцова – он свое получит. Но замахиваться на его партийность – извини, Селезнев, – руки коротки. Он в партии не потому, что он пай-мальчик, который никогда не ошибется, он – вот почему! – Ивлев гулко стукнул себя в грудь кулаком. – Сердцем в партии. Нам этих пай-мальчиков, этих вежливых карьеристов гнать надо, а не выпячивать. Мы – не институт благородных девиц, мы – партия. Нам нужны работники, выносливые, преданные люди. Он в партии потому, что связал с ней свою нелегкую судьбу, а не потому, что хочет урвать от жизни как можно больше. Кому же быть еще в партии, как не таким! А между прочим, Воронцов как раз очень скромный и глубоко культурный человек. То, что случилось… – это обидно. Но ничего: за битого двух небитых дают. Вперед умнее будет. И не бойся, Селезнев, что мы подведем под моральный удар: Воронцова знают. Все.

– Кто еще?

– Ясно, – сказал военком. – Давайте его самого послушаем, а потом уж…

Степан вошел в большой кабинет, окинул всех тоскующим взглядом, сел на стул.

– Ты часто пьешь? – спросил его военком.

Степан качнул головой.

– Нет.

– Раньше были какие-нибудь взыскания?

– Нет.

– Он кооптирован краем? – спросил Селезнев.

– Нет еще, – ответил Родионов.

– Ясно.

– Есть еще вопросы?

Молчание.

– Как сам думаешь о своем поступке, Воронцов? – спросил Родионов.

Степан пожал плечами…

– Плохо.

– Как же ты так?… – сказал военком, глядя на него с искренним участием.

Степан опять пожал плечами, ничего не сказал.

– Еще вопросы?

– Нету… Ясно.

– Все, Воронцов. Твое персональное дело будет рассматриваться на бюро райкома комсомола, потом здесь.

Степан вышел из кабинета, ни на кого не глядя.

– Переходим к следующему вопросу.

Через три дня бакланских секретарей вызвали в край. Посоветовали быть готовыми к отчету – на всякий случай.

Родионов и Ивлев решили, что первый секретарь хочет познакомиться с ними, и ехали с легким сердцем.

Селезнев не выказывал ни воодушевления, ни тревоги. Помалкивал.

С отъездом секретарей Иван оказался совершенно свободным человеком.

В первый день с утра часов до двух читал, валяясь в кровати (Пашки дома не было), потом наколол дров на неделю вперед, вычистил в ограде… Опять почитал – книжка показалась неинтересной. Оделся, пошел к Нюре в библиотеку – менять книжку. Уже вечерело.

Когда шел из библиотеки, встретил около школы Марию. Она возвращалась со школьниками с лыжного похода. В шерстяном лыжном костюме (красном), разрумянившаяся, веселая… Увидев Ивана, несколько отстала от школьников.

– Здравствуй, – улыбнулась; зубы ослепительно белые, ядреные, ноздри крупные, шевелятся. Дышит – пар идет.

«Царь– баба», -с восхищением подумал Иван.

– Здравствуй, – Иван тоже остановился.

– Через час… – она посмотрела на часы. – Через час и пятнадцать минут быть около моего дома. С машиной.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

– Можете быть свободны… пока, – Мария смотрела на Ивана весело. Ей нравился этот сильный, остроумный парень.

Шли некоторое время вместе – до школы.

– Что читаем?

Иван показал: «Наполеон» Тарле.

– Ух ты! – удивилась Мария. И опять полоснула по сердцу ослепительной, как всплеск ножевой стали, улыбкой. – Ну, ну.

«Боже ж ты мой!!. Толкуют: счастье, счастье… Вот – ходит счастье – обыкновенное, на двух ногах, – и попробуй возьми его», – Иван сунул книжку в карман полушубка.

– Куда поедем?

– Подчиненные не задают вопросов. Подчиненные – подчиняются, и все. Ясно?

– Ясно, товарищ генерал.

– Вот так.

Через час пятнадцать минут Иван был у дома Ивлевых.

Мария стояла у ворот в черной шубке, в коричневом пуховом платке – опять невозможно красивая. Села рядом с Иваном, кивнула – «поехали».

– Куда все-таки?

– На тракт. А там видно будет.

Выехали на тракт.

– Теперь – прямо. Жми изо всех сил.

Иван решил, что ей нужно в Горный. Нажал.

Мария посмотрела на спидометр.

– На сто можешь?

– Нельзя… это не лето.

– Давай на сто.

– Хочешь перевернуться?

– Да, – Мария расстегнула шубку, распахнула полы, откинула назад голову, закрыла глаза. – Буду вот так ехать и ехать…

Иван глянул на нее, и у него заныло в животе от неодолимого мужского желания.

«Зараза… наведет на грех», – подумал он.

Сам толком не понимая, что он делает, взял одной рукой ее за подбородок, сдавил.

– Мм, – негромко, коротко простонала Мария. Открыла глаза, посмотрела на Ивана и опять закрыла.

– Куда едем? – хрипло и зло спросил он.

– К черту на рога, – серьезно сказала она. Оттолкнула его руку, села нормально.

Иван взялся за баранку обеими руками, вывел машину на середину тракта и дал полный газ.

– Вот так, – сказала она, опять откидываясь на сиденье. Закрыла глаза. – Так держать.

Иван загляделся на нее… «Победа» загрохотала на выбоинах. Мария вскинулась, посмотрела на Ивана. Тот, прикусив губу, притормозил, прижал машину к правой стороне.

– Давай разобьемся? – предложила Мария.

– Давай – ты сегодня, а я завтра, – вихрь обжигающего чувства изрядно трепанул Ивана, поднял с земли и бросил опять на землю.

«Вот так и теряют головы», – думал он.

Мария опять откинулась назад, раскинула руки. Иван поглядел на нее уже спокойнее. Родилась злость.

– Ты что, специально поиздеваться выехала?

– Уже? Заскулил?

– Нечего на служебной машине без дела разъезжать.

– Тогда поворачивай.

Иван развернулся и погнал обратно в Баклань. Молчал. Мария тоже молчала. Не глядели друг на друга.