В перебранку вмешались и конники из Дмитриевского взвода — фронтовики в перемешку с неслужившими середняками (их брали из-за коней, которых почти ни у кого из партизан после Кибирова не осталось). Скандал грозил выплеснуться с казарменного двора.
— Выходи, чертов брехун, из строю! Я тебе покажу, что командиры да их семьи едят! — бесновался Иван перед шумливым, давно потерявшим строй взводом. — Выходи, ну! Кто еще? Эй, ты, Свищенко, ступай и ты сюда! Кто еще?
Набрав человек пять, Жайло, чуть не пихая их в спину кулаками, погнал со двора. Ближе других был дом Легейдо, и Иван устремился туда, не переставая сотрясать воздух бранью. В доме только что кончили завтрак. Жайло на глазах перепуганных ребятишек и Марфы перевернул на стол обливную чашку с остатками пустых щей. Мутная водица потекла ручейками по щербатой крышке стола, подбираясь к лежащей посередине горке черного хлеба. Иван схватил кусок, рассыпая клейкие крошки, потыкал под нос каждому из свидетелей:
— Ну, сам ты такой жрешь?! Нет! Ситный покуда? Ага, стервец! А Легейдо, не глядя на то, все же пять пудов назвался дать, наравне с тобой…
От сотенного Жайло потащил бунтарей к самому предревкома. Ваоилий с семьей по-прежнему ютился в старой хате на "раю двора. Тут, в тесном катушке, была такая откровенная пролетарская голь — пустые махотки на грубке, куча картофельной шелухи на столе да горка серой соли после недавней трапезы, — что даже Алихейко устыдился.
Жайло тянул казаков дальше — к Дмитриеву и к себе, но те заартачились, не пошли.
— Гаврило-то и до войны как жил, каждому известно… Детишки его заели! — махнул рукой Свищенко. — А тебя, к черту! Опчественный ты дюже, гульнуть любишь… Копейка в мошне не заживется…
— Ну, в общем, — закончил Жайло свой отчет Мефодию, — после того весь взвод хлеб сдал, да еще поповский и макушовский амбары, с коих гарнизон харчится, порешили в распоряжение ревкома передать, а заодно и председателя на сотенное довольствие зачислить.
Мефод, выслушав, одобрил:
— Молодец. Вполне по-большевистски, на примере убеждал, я б так же действовал. Только вот бесился зазря и в морды тыкал тоже… А Василию я давно говорил, чтоб на сотенное переходил, ломался он…
— Теперь мне и ломаться нечего, долю мою по делам положите: политкомиссарить в отряде опять начну, без досмотра бросать хлопцев, как видно, нельзя, — хмурясь, сказал Василий.
— Вот это доброе дельце! — встрепенулся Мефод. — У Дьякова в бригаде, слышь, чуть не в каждом взводе по комиссару.
— Ну, об этом еще особо потолкуем. Залечивай покуда ногу. Макушова я на себя возьму… Нынче в ночь подамся…
— Один не мотайся, прихвати хлопца из наших фронтовых, — посоветовал Мефод.
— Выбрал уже. Антона Литвийку возьму. Выздоровел он, в сотню вписывается, нехай ему вроде крещения будет…
— Да он уже в августовском мятеже крещен… Ну, все одно!.. Коняги у его нема, нехай мою берет… Кобылка добрая…
Часов в десять ночи, как было условлено, Василий, сидя в седле и держа на поводу вторую лошадь, стукнул в окошко к Литвийко.
За речкой в степи звенела тревожная тишь. Белел по подветренным склонам бугров и ериков крупчатый стеклянный иний; гулко, как на чугуне, отдавался стук копыт по подмороженной дороге. Можно было с уверенностью сказать, что до самого Ардона, кроме какого-нибудь шалого разъезда да голодного бирюка, никого в такую глухомань не встретишь.
Молчали. Антона все подмывало заговорить с Василием о Гаше, как-то выразить свою признательность за тот разговор, открывший ему верные пути к оскорбленному и озлобившемуся Гашиному сердцу. Но, как всегда, Василий сковывал его своей серьезностью и сосредоточенностью на собственных думах, которые казались Антону такими же огромными и непостижимыми, как сама жизнь. Он знал, что вряд ли еще когда-нибудь представится такой момент для откровений, но все же не решался нарушить молчания.
Поднимался ветер; на просторе он не гудел, а как-то посвистывал, бесшумно перекатывая по сухим лощинам комья курая, которые, беспокойно мелькая у дороги, пугали коней.
Впереди зажегся неяркий и трепетный огонек — где-то на краю Ардонского селения еще не спали.
Приближались к шумливой рощице белых акаций, откуда дорога спускалась вниз, к селенью и станице. На хутор другого пути, кроме как через село и станицу, не было.
Василий сказал, тяжело разжимая челюсти:
— В объезд поедем, от акаций свернем…
— Понятно… Речки нонче мелкие, копыта на бродах только и обмакнем, — словоохотливо поддержал Антон и вдруг решился:
— Дядька Василий!..
Но тут же запнулся, чувствуя, что пропали все слова, которые готовил от самой станицы. Кони их шли рядом, почти впритир, так что седоки порой цеплялись стременами. Василий заметил его конфуз, но не поспешил на выручку, как сделал бы деликатный Мефод, лишь длинно и тонко скрипнул седлом, приготовившись слушать.
Но Антон молчал.
Миновав островок акаций, свернули с дороги в открытую степь. Скоро снова зачернели дома оставленных в стороне села и станицы. Навстречу ветер донес пока едва слышный гул реки Ардон.
Неожиданно Василий спросил:
— А сколько тебе годов, Антон?..
— На Покров двадцать два сполнилось… Для чего вам?
— Да так, вспомнил что-то… Когда обженили меня мать с батькой, мне всего восемнадцать было. В любови этой самой я не больше телушки понимал… Нд…
Антон встрепенулся весь, чувствуя, что сейчас можно будет заговорить о желанном, но Василий вдруг прибавил с непостижимой горечью:
— А нынче я почти в отцы вам с Гашей гожусь…
И на Антона будто холодком из пропасти пахнуло, язык прилип к гортани. Он отшатнулся, всем нутром почуяв, как ни к месту сейчас хвастать своим счастьем.
Коня, учуяв воду, зафыркали. Река дымилась туманом, сквозь него пугающе чернела воща. Кони, несмело спускались по гулким камням, пили, едва касаясь губами текучей глади, тихо позванивая трензелями.
Антон пристально вглядывался в противоположный берег и уже не мог оторваться мыслями от того желанного и жуткого, что ожидало впереди.
За речкой поехали шагом, давая коням отдохнуть. Через час перешли на легкую рысь.
На хутор прибыли часа через два. Без труда отыскали хату Верки рябой: она стояла чуть на отлете, двором к речке, так что хуторских собак тревожить не пришлось. Подъехав к дому вплотную, увидели свет в квадрате окна. Кони, чутко поводя ушами, пошли неслышно. Осторожно раздвинув нагайкой кусты сирени, Василий заглянул в окно. По короткому хриплому звуку, вырвавшемуся у Василия, Антон понял: удача — и придвинулся к нему вплотную.
Сквозь чуть припотевшие стекла мутнела за накрытым столом ненавистная рыжеусая физиономия, политая жиденьким светом лампы. Рядом еще фигура с широкой спиной под малиновой шалью — женщина. Двое.
— А ты глянь, в хуторе-то не спят! — сказал вдруг Василий, оглянувшись назад.
Отсюда, со стороны речки, куда огородами выходило большинство хозяйств, ясно светились окна, обращенные во дворы.
— Эге, не у одной Верки нынче гости. Видать, и другие макушовцы гостюют тут…
— А что ж! Стаями блудят, — бормотнул Антон. — Все одно, теперь ему от меня не вырваться. Уж я ему нонче пообцелую рыло… — и, испугавшись молчания Василия, захлебнулся:
— Чего это вы? Не я что ль пойду?..
— Сам я, — угрюмо оборвал Василий.
Антон блеснул на него белой подковкой зубов:
— Не было такого уговору! — и уже сорвавшимся, молящим тоном:
— У меня на то ж больше права, поймите, дядька Василий!
Василий понял: возражать не стоит. Только ему, Антону, мог уступить он свое право на месть.
— Ступай ты, ладно! — сказал коротко. — Останусь во дворе… Да не забудь спытать у гада про Мишку, где он? В случае свистну — не мешкай. Бабу не трожь…
Спешившись, они проникли во двор, оставив ворота прикрытыми — на всякий случай. Гремя цепью, кинулась на них дворняга. Василий прыгнул навстречу, успел схватить за псиное горло прежде, чем оттуда рванулся лай. Нащупав железными пальцами тугой ременный ошейник, крутнул его так, что у собаки хрустнули шейные позвонки и толстый язык вывалился из пасти. Обнажив кинжал, Василий по рукоять всадил его в клыкастую чернеющую пасть. Пес, захлебнувшись кровью, пискнул по-мышиному, повис на руке. Вытаскивая клинок обратно, Василий услышал лязг металла о собачьи зубы и, содрогнувшись от гадливости, швырнул тушу на землю.