— Мефод, какие мы олухи с тобой вчера были! Мефод, Мефод, что мы наделали?!

— Отдал команду собираться: попытаем наскочить на Змейку, выловить гадов…

— Думаешь, они сидеть будут, тебя дожидаться?

— Э-э, да лучше сейчас все испытать, чем сидеть вот так, без дела, да казнить себя. Посылай человека в Христиановку… Пусть подбросят ребят на случай схватки.

Выехали до восхода луны, не дожидаясь керменистов, — мыслилось, что нагонят они в пути: дорога ведь одна. Перескочив через мост, у которого шумливо сливаются Дур-Дур с Белой, пошли на рысях. Василий — впереди, бок о бок с Мефодием. За ними — Гаврила Дмитриев со своей конной полусотней.

За обочинами дороги стеною белел заснеженный непролазный кустарник; слева он переходил в лес, убегающий вверх по отлогому склону Кабардино-Сунженской гряды. Где-то в глубине ночного леса одиноко и надсадно выл бирюк. Лихая скачка не развеяла тревоги, сосавшей Василия с самого утра. Сознание неотвратимости беды, навстречу которой они летели, все усиливалось.

Где ж, где оно, правильное решение?! Нельзя оставить в беде людей, товарищей твоих по делу! Но и спасти-то их тоже нельзя: станица Змейская — бывшая кибировская резиденция; до сих пор там двойное кольцо окопов вокруг, неприступные крутизной своих берегов ручьи и речки, бесконечные рукава Терека и Змейки, острова, острова, обледеневшие валуны, черные омуты с ледяными срубами… Достаточно бандитам выставить за мостом один пулемет и десяток людей — и целая армия, если она будет наступать с этой, николаевской стороны, может лечь костьми…

Что пересилит — разум или безумие? Почему молчит Мефодий? Почему не отговаривает? Ему ли, умнику, светлой голове, не ясно, что там, у змейского моста, еще не доскакав до станицы, они нарвутся на врага и будут смяты и отрезаны от этой единственной дороги. Почему молчит Гаврила? Почему молчит Иван? Ужель и их совесть так же нечиста, как его, и несет их та же безумная сила — желание стряхнуть с души бремя вины. Что пересилит — разум или безумие?

Надсадно воет бирюк, и вой этот не отдаляется и не приближается, будто зверь бежит где-то за белой стеной леса наравне с отрядом. Кони начинают спотыкаться — дорога пошла вверх. Еще один поворот, потом спуск, потом другой поворот, и за ним — змейский мост…

Кажется, даже не он, а Мефод первый сказал, что нужно скакать на выручку… А глаза-то у этой Лины, как звездочки… Как Гашины… За снегом скрылось все — и тулуп ее, и шаль, и даже лицо с челкой на лбу, а они все блестели. Как звездочки… А не есть ли голос разума обычная трусость, желание уйти от смерти? Где же, где оно, правильное решение?..

Вот и поворот… Глаза скрылись за поворотом… Нет, за снегом… Нет, все скрылось, а глаза блестели… Как звездочки. Бирюк бежит за кустами, воет… Стой. Как воет? На бегу? Нет, бирюк воет сидя, глядя на луну. Стой. Где луна? По времени она должна уже всходить… Вон там — за спиной…

Где-то далеко позади хлопает выстрел. За ним еще один. Тягучее волчье завывание прерывается, будто перерубленное. Отряд замедляет скачку. Отряд напрягает слух. Что это? Позади нарастает шум десятков копыт. Христиановцы.

Отряд останавливается, поджидает. Через десять минут из-за поворота, который только что пролетели, вырывается туча всадников. Еще через пять — горячий командиров скакун, клубясь паром, вертится вокруг коней Василия и Мефода.

— Зачем, Василий, совсем пошел умом?! Вай, умный люди, а на такую беду скачешь? Я — кавказский человек, сам — горячий кров, а такой безумный шаг еще не делал… Георгий сказал: бери людей, лети, как птица, выручай неумных казаков… Бандиты уже к Шкуро ушли, а за мостом их засада. Значит, силы задаром будешь на смерть. Зачем? Голова есть? Давай, заворачивай…

Горячий ком душит Василия, не дает вымолвить слова. Будто от сна пробудившись, он оборачивается к своему отряду, всматривается в черные фигуры. Над кустами показывается край полной луны, лица казаков призрачно голубеют. Все молчат, ждут его команды. "Как смертники!" — с досадой на их смиренность думает Василий. Воля окончательно возвращается к нему.

Весь день просидел Василий в ревкоме за широким поповским столом, подавленный и обессиленный. Перед ним лежал лист бумаги с загнутыми от долгого разглаживания уголками. Несколько раз брался Василий за ручку и снова откладывал ее. Дело не шло — от дум ли о последней неудаче, или оттого, что необычной была эта бумажка — первое в истории станицы Николаевской брачное гражданское свидетельство, — и предревкома не мог сформулировать текста, то ли еще почему-то… Но в этом "почему-то" Василий и сам бы себе не признался.

Лишь к вечеру на желтоватом листе старинной глянцевой бумаги, раскопанной в батюшкиных закромах, легли ровные, с чуть заметным подрагиванием выписанные строчки:

"Свидетельство,

выданное Николаевским станичным ревкомом жителю станицы Николаевской, Владикавказского отдела, казаку Литвийко Антону Андриановичу, рождения 1896 года, в том, что вступает он в законный гражданский брак с казачкой означенной станицы Бабенко Агафьей Кирилловной, рождения 1898 года.

Подписал председатель революционного комитета ст. Николаевской

В. Савицкий".

Легейдо, заставший Василия над не просохшей еще бумагой, был озадачен его болезненным видом и тем, что Василий вздрогнул на его оклик, в явном замешательстве низко наклонил голову, словно прятал лицо.

Мефод, прихрамывая, подошел к столу, заглянул в бумажку.

— Э-э, да тут никак свадьба наклевывается! — просияв, воскликнул он.

— Никаких свадеб… Время для свадеб неподходящее, — обычным, властно-угрюмым тоном отрезал Василий. — Да и сами они не хотят шуметь…

— Эге, ай поста страшатся?! Попа ж все одно нету, чего ж в пост не сыграть? Давай, давай, Василий, свадьбу им закатим пролетарско-революционную, чтоб ажник пыль вражинам в нос! — загорелся вдруг Мефодий и, подпаленный своей затеей, забегал по комнате:

— Как же без свадьбы! Люди в такую-то жизнь сбираются — в новую, советскую, ты сам посуди! А мы и не проводим ничем… Не порядок! Не допущу!.. Всем отрядом сыграем…

— Не время, Мефод! Какое нынче веселье…

— Врешь! Самое время веселью, нехай кадет от зависти лопнет! Нехай он слезой обливается, а мы сыгранем. Казак-то какой! Девка-то — красавица! Как же это без свадьбы?..

Василий махнул рукой, замолчал. Мефодий, считая дело решенным, крикнул в дверь дневальному:

— Литвийку, казак, покличь! У лабаза он на дневке стоит!.. Зараз я с им поговорю…

Антон пришел минут через пять, вытянулся у порога, опустив к колену австрийский карабин — получил его в сотне от самого Легейдо. На желтом, нездоровом еще лице — ожидание. За дремучим лесом ресниц — неспокойное влажное поблескивание крупных бездонных зрачков.

— Ты что ж это, женишься — и молчком?! Без свадьбы проехаться вздумал?! — всерьез накинулся на него Легейдо.

Антон опешил…

— Да мы, да…

— По-скотьи, значит, решили? Бумажку за божницу — и в постель, а? Либо поста боитесь? Так обождать надо было! Либо такие уж бедные, что и цебар-ки для дружек не поставите?! Либо при кадете веселье запретным считаете? Ну?..

Антон просительно взглянул на Василия. Но тот стоял к нему боком, глядел в окошко, высоко и напряженно вздернув плечи. Тогда, глотнув воздуху, Антон решился перебить командира:

— Поста не придерживаемся, хочь матери и будут против, это верно… Цебарка для друзей тоже найдется… Да и вообще я сам не против гульбы… Вот тольки… она… Гашка то есть, не согласная… Не время, говорит, нонче для шуму… Кадета побьем, тогда и свадьбу задним числом справим…

— Эва придумала дура-девка! Задним-то числом крестины справлять будем, а свадьбу нонче, нонче — и никаких… Значит, Гашка, говоришь, главная противница? Вот я на нее Марфу мою напущу!.. А до матерей, слышь, Василь, вдвоем с тобой пойдем… Сироты-то наши молодые, чай, отцами посаженными сгодимся!