Пятигорский Народный дом распирало от людских тел, от многоязычного гама. В огромном зале, где от дыханья сотен людей и от мокрой одежды в воздухе стояла густая испарина, волновалась разноголосая толпа. Делегаты сидели группами по фракциям, которые сложились на Моздокском съезде из представителей народностей и партий.

Казаки выделялись на общем фоне своими черными форменными чекменями и бекешами: побросав в проходах и на спинки стульев сырые бурки, сидели кабардинцы и балкарцы; плотной дружной группкой теснились осетины; несколько отчужденно держались укутанные до глаз в домотканные верблюжьи башлыки немногочисленные представители карачаевцев; где-то среди них затерялись ногайцы.

Пестрым, зыбким и, пожалуй, самым подвижным был левый край зала, где сосредоточилась фракция иногородних: рабочие, горожане и крестьяне из станин и слобод.

Впереди, перед самым настом для президиума, в несколько рядов сидели представители всех социалистических партий Терека, объединенные по инициативе большевиков в единый блок.

По немногим знакомым липам Василий и Мефодий узнавали, где какая партия. Среди эсеров они увидели Халина и Козлова и, ориентируясь на них, всегда определяли, где сидят и как ведут себя эсеровские делегаты. Своих видели вокруг Кирова, Буачидзе, Фигатнера.

Решить, к кому примкнуть на съезде, оказалось делом нелегким. И очень пожалел Василий, что нет сейчас рядом с ним Георгия Цаголова: где-то на далекой турецкой границе, в Саракамыше, занимался он ликвидацией фронта, сбором оружия для будущей армии революции. Среди осетинских делегатов близко знакомых больше не было. О Мамсурове Василий знал только понаслышке; христиановского же своего соседа Симона Такоева, с которым был немного знаком, избегал: числился тот в меньшевиках.

Поотершись среди делегатов, Савицкий с Легейдо под вечер надумали идти к самому Кирову, разместившемуся вместе с товарищами в одной из выделенных для делегатов комнат Народного дома.

Только что кончилось вечернее заседание, принявшее повестку дня и избравшее президиум и секции для разработки проектов Конституции области и решения о земле, но в конце длинного коридора, где были комнаты большевистских делегатов, продолжал толкаться народ. С бумагами в руках суетились машинистки, обвешанный телеграфными лентами бегал длинноногий и сутулый, похожий на жердь, телеграфист, в самом углу, наступая друг на друга, горласто спорили кабардинец и осетин:

— Идем к Ною, идем! Он знает! Он тебе скажет! — убеждал осетин.

— А у нас Бетал есть, зачем мне твой Ной?.. Бетал не хуже скажет, — отбивался кабардинец.

— А у нас еще и Симон есть, и Георг есть, и Колка есть… Зачем своими хвалишь?.. Хочешь братом быть — зачем споришь?..

— Брат — это когда все есть ясно и по правде…

— Мы и будем по правде… Идем к большевикам!..

Пружинистым шагом прошли в крайнюю комнату двое рабочих, по фуражкам судя, пятигорские железнодорожники. Туда же с портфелем под мышкой прошмыгнул старичок, крутившийся в зале среди меньшевиков.

— Похоже, будто тут штаб съезда складывается… Вишь, все сюды тянется, — пряча в усах довольную ухмылку, сказал Мефодий.

— Не теряются наши, прибирают к рукам руководство, — удовлетворенно подтвердил Василий.

Дверь открыли без стука, ожидая, что у Кирова непременно будет прихожая.

В тесной, заставленной кроватями комнате было полно людей — по одежде судя, кабардинцы. Киров, головастый, крутолобый, сидел на одной из кроватей напротив молодого, похожего на него комплекцией, невысокого и плечистого кабардинца. В одной руке — обрывок телеграфной ленты, в другой — карандаш, тот самый, которым он стучал по графину, председательствуя на заседании съезда. Глаза блестят, на скулах румянец возбуждения. Остальные, сидя на кроватях и стоя в проходах, слушают его высокий и гибкий, захлебывающийся страстью голос:

— Честное слово, это здорово, товарищ Калмыков! Всеми путями, в том числе и тем, что вы придумали, добиваться братской солидарности… И именно вокруг идеи Советов, Республики рабочих, крестьян, казаков и горцев. И главное, чтоб все время на подъеме, с искрой, понимаете? Чтоб люди успели почувствовать, вкусить, как хорошо это чувство — дружбы, локтя! Пусть надолго сохранится у них вкус к совместным делам… Именно здесь, на съезде, они должны и головой и сердцем познать силу братства, силу пролетарского интернационализма. Создавайте, создавайте атмосферу этого радостного подъема, дружелюбия и благожелательности… Ею особенно нужно окружить делегации чеченцев и ингушей, о которых здесь так много говорят дурного и несправедливого…

— Что-то их нет… Если не приедут, съезд много проиграет, да и о них еще хуже будут говорить, — сказал молодой кабардинец, которого Киров назвал Калмыковым.

— Приедут, непременно приедут… Нужно верить в это. До казачьего Пятигорска им нелегко добраться. Еще не остыли окопы под Гудермесом, еще теплы угли сожженных аулов, еще небо пылает над грозненскими промыслами, и их муллы — все эти Узун-хаджи и Нажмуддины и нефтяной плутократ Чермоев — не преминут бряцать оружием, звать к мести и пугать местью со стороны казаков… Трудно в такой обстановке нашим товарищам? Трудно! Потому не будем спешить с осуждением… Будем ждать и будем готовить им добрую встречу…

— Пусть едут! Мы, люди Кабарды, первые протянем им братскую руку! Верно я говорю, друзья? — Калмыков резко встал, повернулся к остальным кабардинцам.

— Верно, Бетал, говоришь!

— В братстве — наша сила!

— Мы всех горцев хотим любить! — посыпались со всех сторон возгласы.

— Ах, какие вы молодцы, товарищи! — порывисто вставая, воскликнул Киров. — Как здорово вы рассудили!

— Когда ты к нам в горы на Золку приезжал, мы так же о тебе говорили! — с улыбкой сказал огромный костлявый старик, сидевший с чабанским гарпуном меж колен.

Киров засмеялся, быстрым, легким движением руки откинув назад прямые темно-русые волосы и вместо рукопожатия крепко потискал калмыковские плечи. Кабардинцы, прощаясь с ним за руку, стали расходиться.

Не успела закрыться за ними дверь, как Киров, все еще веселый, возбужденный и благожелательный, стал усаживать казаков, гремя в проходах тяжелыми неповоротливыми табуретами. Савицкий назвал себя и Мефодия.

— Слыхал о вас от Цаголова и Кесаева! — рассматривая их живыми улыбающимися глазами, сказал Киров. Рукопожатие его большой легкой ладони было стремительным и крепким. Широкий ремень, прихватывавший толстую суконную рубаху, поскрипывал при каждом движении и добротно пахнул новой кожей. Мефодий с удовольствием вдыхал этот знакомый, обыденный в казачьей жизни запах.

Василий, солидно устроившись на табуретке, без вступлений начал:

— Где нам нынче лучше быть — в блоке, либо в казачьей фракции? Либо там и там? Затем и шли, чтобы вместе решить…

Кирову явно нравилась и его немногословность и сама постановка вопроса. Глаза его, как показалось казакам, еще больше заблестели. Привычным жестом он просунул под ремень левую руку, правой пригладил волосы. Василий, воодушевляясь, продолжал:

— По партийности нашей нам как будто в социалистическом блоке должно быть. А у казаков нынче дела такие: станицы Троицкая, Ассиновская, Михайловская, Луковская, Нестеровская, Карабулакская, э-э… да все не перечтешь, делегатами — прислали трудовых казаков, много фронтовиков… Они и ушами и душой к социалистам льнут, к большевикам прислушиваются, да старая боязнь перед есаулами покуда верх берет… А можно б было левое крыло отмежевать…. Есть там один прапорщик из Марьинской, кажись, станицы — Данилов. Надежный, в Моздоке был. С ним бы дело и завернуть…

— Хорошо было б! На первом съезде трудовые казаки немало нам помогли. Нельзя и нынче допустить, чтобы они на сторону есаулов подались, — тряхнул головой Киров.

— Вот и мы же так мыслим, — подал голос Мефодий.

— Ну, а раз так, значит, надо считать вопрос решенным: быть вам до конца в казачьей фракции… От этого вы не перестанете быть коммунистами. Так я рассудил?.. А связь с нами держать будете самую тесную!..