— К нему? Повестку получил?

— К нему, — со вздохом признался Гаврила. — Может, присоветует, как отбрыкаться от этой хреновины… А ты тоже получил?

— А то ж!..

Опять помолчали. Полезли в карманы за куревом. Трут долго не разгорался. Гаврила нервничал, и Ивана пальцы не слушались. Закурив первым, Гаврила протянул цигарку товарищу и, когда у того закраснелся от огонька небритый подбородок, сказал будто не ему, а самому себе:

— Видать, в самом деле никуда нам, кроме своего отряду, не уйтить… Надо объединяться, покуда белопогонники нас поодиночке из станицы не повыметали… Думаешь случай, что мне, да тебе, да Скрыннику, да другим нашим, которые с фронту нынче верта-лись, выпало к черту на кулички иттить?

— Оно, конечно, не случай… Макуш, хочь и чужой мозгой живет, да знает, как обернуться, чтоб и вашим и нашим…

— Гляди, никак еще кто-сь до Василия гребется?

Обернувшись, Иван вгляделся в конец улицы, куда указал Гаврила, и тихо, с ехидцей засмеялся:

— Ага, чертушка, на имя свое тут как тут отозвался. Скрыпник. Ты глянь-ка, как он хоронится от глаза людского, до плетней жмется, хо-хо…

— Вот черт, вместе же только в правлении были, жалился: буланый захромал, пойду-де сейчас до бабки Умрихи за зельем…

— Ему, как и нам, зелья того для собственной души треба… Вот и лезем поодиночке до сильного, кто нам подсобить может… Что ж, айда, не будем Антона в конфуз вводить…

И, доверительно подхватив Гаврилу под руку, Иван в самое ухо ему шепнул:

— Один планек у меня в голове есть об том, как Макушу в мотню накласть; расскажу сейчас Василию, ежли одобрит, сотворю такое… Айда…

…Днем позже Иван, беззаботно сдвинув набекрень свою сивую папаху, крутился в людных местах: у магазина Медоева, у церкви, где к обедни собиралось полстаницы, подле кузни, куда подковать коней перед походом негусто тянулись призванные казаки. Подстраиваясь к кучкам — в эти дни казаков так и тянуло в компании, чтоб обсудить новости, пошипеть на власть, — Иван разворачивал для угощения кисет с добрым самосадом и под сладкий чмок курильщиков заводил речь о войне, о тяжелой доле служаки. Иные, сразу учуяв, куда Жайло клонит, обрывали разговор, подозрительно косились на "его. Другие начинали вилять:

— Да как же оно — не ехать? Служба ж — она все-таки службой.

— Ну, а у самого душа лежит? — выпытывал у таких Иван.

— Да где уж там! Кому охота от дома среди зимы отбиваться…

— Ой, да и мне неохота! — громко вздыхал Иван. — Баба у меня молодая, тепло у ей под боком… Кутнуть что ль нонче перед походом… Заходи вечерочком…

На это соглашались охотнее.

В бедной жайловской хате в тот памятный вечер собралось человек двадцать казаков. Вина было на диво много: тайком разбавив его густым цитварным настоем, хозяин не скупился на угощение.

Когда выпито было уже порядком, Иван велел бабе принести из кладовой каперсы,[11] привезенные им еще осенью из Кизляра. Редкостная закуска пошла нарасхват. Гости отправляли каперсы в рот целыми жменями, хвалили засол. Хитро щурясь, Иван намекал:

— Не попеняйте, дорогие гостечки, ежли завтра кто и будет животом маяться… Готовыми куплены…

А на утро на площадь, где были назначены сборы, ни один из гулявших у Жайло не явился. Сам Макушов в сопровождении Пидины и Халина кинулся по дворам.

В хате у Данилы Никлята они были поражены несусветной вонью. Данила лежал на печи, рядом на грубке висели его вывернутые шаровары.

— Почто ты, кобеляка, взбрыкнулся, когда тебе службу служить! — заорал с порога Макушов.

В ответ с печи раздался далекий, как из преисподней, голос Данилы:

— Ты не ори на меня… Хочь ты и атаман, да чином я повыше тебя буду… Чины уважай…

— Я тебе дам чина! Слушаться старшего офицера! — рявкнул Халин.

— А-а, и вы тут, ваше благородие? — тем же слабым голосом ответствовал Данила. — Не могу я, вишь, и вас послухаться: животом маюсь, весь изошел…

И вдруг осатанело взревел:

— Баба, баба, шайку швидче! Подступает… Щас я тебе всю грубку окроплю…

Дородная Никлятиха, тряся округлостями, шарахнулась мимо атамана в сени.

Макушов, злобно ругаясь, бросился из хаты. Халин и Пидина, зажимая носы, — за ним.

Во второй, в третьей хате повторилось то же: один казак валялся на лавке, другой сидел на морозе за сараем… Под конец Халин не выдержал, начал хохотать. Это еще больше взбесило Макушова. Потеряв голову, он бегал по правлению, хлестал нагайкой по собственным сапогам…

— Запорю Жайла! Нарочно подстроил, подлюга, — кричал он, исходя слюной.

Михайла Савицкий с кучкой своих казаков направился в хату Жайло. Стащив Ивана с печи, хлестали его нагайками, требовали признаться.

— Откуда я знал, что непотребные они… Готовые покупал, — кричал Иван, хватаясь за живот. — Отходи дальше, обделаю!

Савицкий набрал в горсть оставшихся на дне махотки каперс, понес их фельдшеру Глаголеву для исследования. Того не оказалось дома, за медикаментами накануне уехал. Дело отложили…

Когда через неделю хотели устроить суд над Жайло, оказалось, что никто из пострадавших к нему не в претензии. Халин и офицеры меж тем отбыли в Моздок с пятью десятками казаков, отобранных из регулярной атаманской сотни. Макушов, оставшись один на один с настороженной, обозленной станицей, не решился лезть на рожон и предпочел попьянствовать всласть, пока некому было понукать им.

Следуя мудрому завету — ковать железо, пока горячо, — Василий Савицкий сразу же после первой, пусть и мелкой, удачи затеял новое дело, которое должно было приобщить фронтовиков к активной борьбе. Для предстоящей схватки с контрреволюцией — ее приближение Савицкий чуял всем нутром — нужно было оружие, а с фронта его привезли не все. Воткнутым штыками в землю на полях бесславных боев, выброшенным из эшелонов осталось оно ржаветь под бесприютными небесами Туретчины, вдоль железнодорожных полотен Азербайджана и Дагестана.

В условленный час в проулке, выходящем к реке, кроме Василия и Мефодия, собрались Иван Жайло, Антон Скрыпник, Михаил Нищерет. Семен Сакидзе, Гаврила Дмитриев. Вовремя подоспел и младший сын Гаврилова кунака — Ахсар, который прихватил с собой товарища-одногодку, широколицего, румяного, похожего на конфузливую девку (старый осетин сдержал слово: прислал-таки сына в станицу по первому намеку Гаврилы). Оба парнишки, хорошо вооруженные, на добрых конях, полные готовности действовать, держались не по возрасту сосредоченно и сдержанно. Гаврила с удовольствием отметил про себя, с какой молчаливой серьезностью казаки приняли их в свой отряд. Лишь Василий тихо выговорил ему за то, что не предупредил ребят, как следует одеться. На осетинах были черкески, папахи; казаки же оделись под иногородних. Василий брал в расчет, что солдат, с которыми предстояло договариваться об оружии, наверняка оттолкнет примелькавшаяся им форма исконных царских служак, душителей и карателей.

Ночь была промозглой. С деревьев изредка срывались, прочерчивая бельмами черноту, крупные мокрые хлопья. Под копытами чавкала грязная снежная каша.

Кони утомились быстро, уже на полдороге пришлось с рыси перейти на шаг. Потому в Дарг-Кох прибыли лишь перед рассветом, когда эшелон из Баку, стоявший тут с вечера, уже собрался отбыть.

Спешившись в тихом углу, за задней стеной пакгауза, и оставив с конями осетинского парнишку — товарища Ахсара, отряд двинулся на станцию.

Перрон тускло освещался единственным фонарем. Несмотря на неурочный час, здесь было людно. Солдаты запасались кипятком. Гремели котелки и консервные банки, грохотали по цементу кованые сапоги. Из раскрытой настежь двери зала ожидания, где спали вповалку раненые фронтовики, беженцы, спекулянты, вместе с тяжелым духом немытых тел и мокрой овчины доносились разноголосый храп, стоны, выкрики. В буфете, запершись, пьянствовала кучка офицеров.

Быстро сориентировавшись в обстановке, Василий повел отряд к паровозу, тонущему в клубах шипучего пара. На паровозной лесенке, привалившись к поручню и обняв винтовку, дремал головастый унтер. Василий стремительно подошел к лесенке и, приподнявшись на первую приступку, почти не размахиваясь стукнул его по шее кулаком с зажатым в него браунингом. Унтер свалился без единого вскрика прямо в объятья подоспевшего Ахсара. Подхватив унтеровскую винтовку, Василий перекинул ее Скрыпнику со словами: "Держи первую!" Пока Ахсар и Нищерет — гибкие и молчаливые — возились с контуженным унтером, перетаскивая его на другую сторону пути. Василий с Мефодием влезли во внутрь паровоза. В красном отсвете топки испуганно шарахнулись по сторонам две человеческие фигуры, в одном из углов блеснула пара глаз на черном закопченном лице.