На востоке теплилась мутно-румяная заря, когда отряд Савицкого подъезжал на рысях к станице, везя под седлами и в переметных сумах двенадцать разобранных австрийских карабинов, с десяток браунингов и наганов, коленкоровые торбочки с патронами. Добыча была доброй, настроение у всех — отличное. Всю дорогу зубоскалили, вспоминая подробности стычки с анархистами.
Разговорились, наконец, и христиановские парни. Обижались, что до настоящего дела их не допустили.
— В следующий раз при таком случае черкески с себя снимите. Российский солдат эту форму не любит, — примирительно сказал Василий и, скупо улыбнувшись, добавил:
— А вообще понравились вы мне: дисциплину понимаете… За то на память об нынешнем деле я вам по хорошенькому браунингу выберу… Да и Цаголову в "Кермен" порекомендую…
Парни переглянулись. Ахсар, неплохо говоривший по-русски, громко прищелкнул языком:
— Какой умный ты начальник! Ой, какой умный! Угадал, о чем мы желали. А желали мы в "Кермен", а нам говорили: молодые совсем. Надо расти. И мы хотели дела, чтобы расти… Когда отец мой говорил мне: ходи до Гаврилы — кунака нашего, ему ночью дело надо сделать, я, как собака носом, понял — важное будет дело. И сказал товарищу: давай до Гаврилы ходим, может быть, расти будем… И правда, дело важное было, да ты, начальник, не пустил нас, плохо сделал: товарищ коней поставил, меня на паровозке поставил. Какой тут нам дело!..
— И за конями смотреть — дело нужное, и машинистов на прицеле держать — тоже необходимое. Не горюй, — утешил парня Легейдо. — А вел ты себя молодцом, это я без всякого могу подтвердить… Василий Григорьевич скажет Цаголову, может быть и примут вас в "Кермен"…
— Давай скажи! Ради бога скажи! Мы еще расти будем. Мы к вам ходим, как позовешь, — серьезно взмолился парень.
Казаки добродушно потешались над мальчишеской горячностью осетин. Потом разговор перекинулся на станичные дела; похвалялись, как будут теперь отбиваться от макушовцев в случае открытой схватки…
И никому из них невдомек было в то утро, что схватка с белым офицерством, грозившая вылиться в большую трагедию революции — национальную войну — уже отдалена без оружия и крови усилиями большевиков.
В то время как Савицкий, рядовой революции, неискушенный в вопросах большой политики, игнорировал участие в явно контрреволюционном Моздокском съезде, мудрое око ленинских выучеников Кирова и Буачидзе и в этом съезде узрело трибуну для пламенного призыва к народам, к их здравому разуму и чистому сердцу.
Когда Рымарь и Пятирублев распространяли по станицам свое воззвание и тайное предписание атаманам, большевики тоже готовились к участию в съезде.
В Моздок — городишко казаков-богачей и помещиков-овцеводов — Киров явился во главе пятигорских делегатов, Буачидзе — во главе владикавказских. Горстке отчаянных храбрецов предстояло вырвать у вооруженной до зубов контрреволюции массы трудящихся казаков и горцев, помешать вовлечению их в братоубийственную войну. Для этого пришлось даже отказаться от постановки на съезде вопроса о немедленном признании власти Советов (такое требование могло бы отпугнуть делегатов трудящихся, оставить большевиков в одиночестве) и пойти на тактический союз с меньшевиками-интернационалистами и левыми эсерами, которым также грозили обнаглевшие черносотенцы.
К "социалистическому блоку", сколоченному усилиями Кирова, Буачидзе, Фигатнера, Бутырина, Такоева, примкнули и правые меньшевики и эсеры, в тайне надеявшиеся протащить на съезде любезную их сердцу идею созыва "учредилки".
Так началась эта бескровная битва за трудящиеся массы, за обладание их разумом. На каждом заседании съезда звучали яркие и убедительные речи Кирова, этого человека, вылепленного из энергии и революционной страсти, обладавшего талантом, просто и понятно говорить о сложнейших вопросах. С каждым выступлением все больше симпатий завоевывал его ясный и близкий сердцу каждого труженика лозунг мира между народами, все доверчивей и горячей принимали его делегаты. Уже через несколько заседаний большевикам удается добиться, чтобы съезд отказался от похода на чеченцев и ингушей, то есть подрубить корень, который питал все остальные планы Моздокского казачьего совета.
А Киров выступает еще и еще — делегаты уже соглашаются считать свой съезд только первой сессией Народного съезда Терской области и назначить вторую сессию в Пятигорске, в городе, где есть Совет, руководимый большевиками, и их военные силы.
В конце концов, инициаторы съезда — полковник Рымарь и есаул Пятирублев с окружением — покидают его, а остальное офицерство, боясь окончательно оттолкнуть от себя рядовых делегатов, вынуждено аплодировать Кирову и соглашаться с его предложениями…
Обо всем этом Василий Савицкий узнал через несколько дней после даргкохской вылазки от близкого друга Цаголова Колки Кесаева. Кесаев же передал Василию и слухи о подготовке во Владикавказе большого Войскового круга.
Когда из Моздока возвратились обозленные неудачей Халин и Козлов, Василий уже агитировал за новый Народный съезд в Пятигорске. С приездом Халина по станице пополз слух о том, что большевики задумали заманить в Пятигорск казачьих главарей и устроить им там темную. Изо всех сил бился Василий, разъясняя станичникам, что и слух этот и созыв Войскового круга во Владикавказе одновременно со съездом преследуют одну цель: отвлечь казаков от съезда, сорвать его. А когда в одно из февральских воскресений собрался станичный круг для выборов делегатов на съезд и на Войсковой круг, на нем царила такая неразбериха и такое недоумение было на лицах казаков, что хоть кричи от отчаяния. Едва-едва удалось Василию голосами фронтовиков протащить в список свое и Легейдово имя. Вместе с ними снова были выкрикнуты фамилии учителя Козлова и прапорщика Халина. Только кого из них куда выбрали — понять на этом кругу было невозможно. Этого, как оказалось, и добивались макушовцы.
На следующий день, оформляя в правлении делегатские мандаты, Василий и Мефодий поняли, какую шутку сыграли с ними подкулачники. В мандатах значилось, что казаки станицы Николаевской такие-то "отряжены станичным кругом на общевойсковой круг и уполномочены принять войсковое имущество от войскового правительства"…
Макушов, не в силах скрыть злорадства, усмехался, крутил на палец ус, обнажая под ним вялую червевидную губу. Ждал он вспышки гнева, скандала, но уверен был, что ослушаться воли станичного общества казаки, несмотря на всю их строптивость, не посмеют.
Однако, к его разочарованию, никакого скандала не произошло. Читая поданные писарем бумаги, Василий и Мефодий всего лишь на мгновенье скрестили взгляды. И этого было достаточно, чтобы понять друг друга. Василий, дивясь собственной выдержке, спросил:
— А как же съезд? Халин с Козловым поедут?
— Нам казачьими делами заниматься треба, а не с осетинами да ингушами перебрехиваться. Вот вас для дела и отрядили… А ежели будет на то распоряжение Войскового правительства, то на съезд найдем кого послать, не ваша забота, — уклончиво ответил Макушов.
Выйдя на коридор провожать казаков, он деловито осмотрел их коней, набитые харчами хурджины и еще раз наставительно сказал:
— Послужите обществу по-казачьи… С осетинами яе якшайтесь, до добра не доведут…
— Дурак! — ругался Мефодий, выехав за станицу. — Чисто дите, своей шутке радуется, а того не разумеет, что не нам, а себе худо сделал…
— На общество надеется, не думает, что можем его ослушаться, да и рад, что от нас хоть на время избавился. Постарается за наше отсутствие окапаться основательно… Встретить нас будет чем…
— Это само собой; строптивых за порог, смирных под ноготь…
— Ну, держись теперь, Мефод! Дела нас дожидаются не шутейные, — без улыбки сказал Савицкий.
Доехав до мельницы Полторацких, казаки, не сговариваясь, разом повернули коней к мосту через Белую речку, на северо-запад, туда, где меж Сунженских холмов дымился голубой просвет Эльхотовских ворот. Из ворот дорога вела прямехонько на Пятигорск.