— Нет, запреты-то существуют. Так ведь это для тех, кто боится. Для дураков. Ловкого мужика черта с два поймают, от любого надзора уйти можно.

— И вы уходили?

— Сколько раз!

— Создается впечатление, Геннадий, что вы считаете себя чем-то вроде героя, а? Подвигом, видимо, кажется — оставить в дураках инспектора, как вы говорите — уйти?

Угадывая в тоне ученого осуждающие нотки, Генка не спешил с ответом. Пододвинув скрипучий стул, с независимым видом уселся и терпеливо подождал, пока против него на пустом ящике примостился Сергей Сергеевич.

— Герой не герой, — сказал он наконец, — но и не трус. Не думайте, что так уж легко уходить от них. Специально же занимаются, учат их этому — ловить нашего брата. Мотор у рыбнадзора знаете какой? Не то что у нас. Оружие. Оптика. Ну и всякое такое.

— Герой, конечно! — явно иронизируя, кивком показал на Генку Сергей Сергеевич, словно без того не догадались бы, кому адресуется ирония. — Эх, Геннадий, Геннадий!..

Будь слова его гневными, оскорбительными, Генка знал бы, как ответить на них. Ничего, что Сергей Сергеевич — ученый, а он — бакенщик: пусть не судит о том, чего не понимает, как не понимает Генка его хитрой науки. Но Сергей Сергеевич не гневался, не оскорблял. Судя по тону последних слов, он искренне жалел Генку.

Не зная, что и как отвечать, он встал бы и ушел, но гордость не позволяла этого. Не мог допустить, чтобы Эля считала его посрамленным, уносящим неоплаченную обиду.

— Поживете на реке месяц-другой — поймете! — стараясь не казаться обиженным и не найдясь сказать что-либо другое, заверил Генка.

Сергей Сергеевич развел руками и сокрушенно вздохнул, а Михаил Венедиктович, рассыпая шахматы, встал и, заложив руки за спину, подошел к Генке.

— Не в нас дело, Геннадий! — сказал он. — Конечно, мы многого не умеем понять. Но вы не хотите понять главное, для вас главное, как я думаю. Рыбнадзор представляется вам этаким неразворотливым дядькой или дядьками, которые со всеми своими моторами, оптикой и оружием не могут справиться с вами одним. Так? Так, я знаю! И вы считаете себя удальцом парнем — один против четырех или пяти инспекторов. Но ведь это вам только кажется, Геннадий! Все совершенно наоборот. Скажите, сколько… ну, таких, как вы, в районе?

Генка пожал плечами.

— Это кто переметы ставит, что ли? Порядком, наверное. Не думайте, что один я.

— Вот именно — не один! Именно — порядком! И получается на каждого инспектора по десятку браконьеров, если не больше. А ну-ка, попробуйте вы, молодец-удалец, справиться с десятерыми! Уверен, что отказались бы. А они не отказываются. Вы бы не ушли от десятерых, а они вынуждены гоняться за десятерыми. Да и насчет оружия… Слышали, наверное, что в низовьях недавно опять инспектора рыбнадзора застрелили? Опять-таки не инспектор, а инспектора. И он ратовал не за свое благо, в вашем понимании этого. Вот и скажите теперь, положа руку на сердце, кто же удалец-молодец? А?

Генка молчал. Даже не потому, что Михаил Венедиктович положил его на лопатки, — он не был уверен, что положил. Надо было еще разобраться в этом. Он молчал, потому что маленький и толстенький ученый, над которым, при всем уважении, вечно подтрунивали, не мужчина в глазах Генки, судил о вещах именно по-мужски и за словами его стояли подлинно мужская суровость и прямота. Генка был ошарашен.

— Попало, Геночка? — лукаво спросила его Эля. — Знай наших!

Тот попытался ответить беспечной улыбкой, но улыбки не получилось. Продолжать разговор он не желал, так же как давешний разговор с Петром. Но давеча хотелось встать и уйти, что он и сделал. Сейчас не хотелось уходить.

К счастью, в разговор вступила Вера Николаевна:

— Наши сверхдобропорядочные мужчины, Геннадий, всегда возмущаются браконьерскими методами ловли рыбы и всегда покупают рыбу у браконьеров. И знаете, почему-то не произносят испепеляющих монологов.

— Считай поэтому, — подхватила Эля, — что неспроста удостоился великой чести. Юпитеры не гневаются на простых смертных.

За что и на кого должен гневаться Юпитер и при чем тут астрономия, Генка не знал, но понял, что девушка старалась сгладить какие-то углы, как-то поддержать его.

— Не шутите не к месту, Эля! — строго покосился Сергей Сергеевич. — Конечно, никто не гневается на Геннадия. Поймите, почему с ним следует говорить о вещах, не доступных всем этим торгашам рыбой. Ему же все это джеклондонщиной еще представляется!

"Морской волк" лежал у Генки на окне, но логической связи между книгой и разговором он не увидел. Решил после спросить у Эли, при чем тут Джек Лондон.

— Ладно, — сказал он, прикидываясь понимающим. — В общем, дали мне прикурить. Пойду спать. Спокойной ночи.

— Подумайте о нашем разговоре, Геннадий! — напутствовал его Михаил Венедиктович.

— Подумаю, — пообещал Генка, выходя.

Конечно, он и не собирался думать на эту тему. Он действительно собирался спать, но почему-то задержался на крыльце, уже взявшись за дверную ручку. Внизу, за черной пустотой не отражавшего свет наволока, на блескучей речной глади, мертвая в небе луна зыбилась, волновалась, жила. Огненные змейки пытались убежать от нее и снова к ней возвращались, сливаясь с нею. Казалось, весь мир состоял только из податливой тьмы, вороненого металла воды и жидкого, растекающегося по упругой воде огня.

Потом глаза свыклись с тьмой, и он разглядел еще более черные кусты над водой и ощетинившиеся камыши за ними. И почему-то представил себе рыбнадзоровскую моторку, беззвучно проносимую течением вдоль камышей, слушающего тишину инспектора в ней. Один, далеко от дома, он плывет мимо черноты, из любой точки которой может смотреть ствол ружья. Тот, кто нарушает закон, кто прячется от него, наверняка выстрелит скорее инспектора, потому что бессилен перед законом. И все-таки инспектор плывет!

С реки в самом деле донеслись звуки, похожие на плеск весел. Потом Генка увидел, как режется вода о невидимую лодку, и красный огонек папиросы, мерцающий в темноте. Лодка двигалась вдоль кустов, потом завернула к берегу. Загромыхала цепь. Когда человек, присутствие которого на берегу угадывалось только по звукам, поднялся на косогор, Генка по силуэту узнал Петра.

— Куда плавал? — спросил он.

— Дольники проверял, да запоздал маленько — понимаешь, с подачей чего-то, а у меня ключа для жиклера нет… Да, ты переметы готовь давай. Пошла рыба. Начнет светать — я к тебе в окно брякну. Ага?

Он не в меру долго ожидал ответа. Генка, отворотясь, смотрел на черную, начавшую заволакиваться туманом реку. Наконец сказал каким-то равнодушным тоном:

— Ну, брякни…

Никаких угрызений совести Генка не чувствовал, выметывая утром запретные снасти. В конце концов, у каждого свой взгляд на вещи. Москвичам хорошо судить со своей колокольни, вот попробовали бы безвыездно жить в тайге! Со скуки пропадешь, если даже с голоду не подохнешь, без рыбалки да без охоты. Чего они хотят, Михаил Венедиктович с Сергеем Сергеевичем? Чтобы Генка, как и они, стерлядку покупал по полтора рубля за килограмм? Дураков нет — жить у воды и не вымокнуть!

Но вчерашний разговор сидел в печенках, Генка пожаловался Петру:

— Мошкодавы мне лекцию вечером читали. Насчет рыбнадзора.

Он только что, в необъяснимом раздражении каком-то, выдумал это слово, но Петр его понял.

— Пронюхали? Хотят заявить, да?

— Да нет. Так, байки рассказывали.

— Пугали?

— А, насчет совести все…

Никто не произнес вчера слова "совесть", Генка произнес его сейчас только. Но не выдумал, как "мошкодавов". Так откуда же оно взялось, это слово?

— Делать им нечего, — сказал Петр. — Не заявят, конечно. А заявят — черт с ними, без них знает Кондратьев, не вчера родился.

— Кондратьеву нас еще поймать надо!

— У меня рыба в доме…

— В тайгу унеси.

— Я думаю, и так не должны найти. Не в подполье — просто две половицы поднял и закопал бочку. Под самым окном. Кажись, подплываем к месту? Готовь снасть! — скомандовал Петр.