— Весу-то! — презрительно поднимая брови, на ходу бросил ей Генка и дернул плечом, отчего ящик заговорил тонкими стеклянными голосками.

— Осторожнее, не уроните! — испугалась Эля. — Там лаборатория!

Тогда Генка приостановился. Не опуская дьявольски тяжелого ящика, с нарочитым удивлением посмотрел на девушку: ха, неужели она думает, что Генка Дьяконов такой же хлипкий, как ее спутники? Да разве это возможно, чтобы он уронил какой-то несчастный ящик?

Колени подгибались и, казалось, начинали плавиться, но Генка заставил себя помедлить. Дав девушке осознать его силу, полюбоваться, спросил с покровительственной усмешкой:

— Можно поставить пока здесь? В дом после перетаскаем, выгрузить все надо сначала.

Через неделю Генке казалось, будто немногочисленный отряд Михаила Венедиктовича сто лет уже располагается здесь, а занятый экспедицией дом никогда и не пустовал. За неделю новые люди успели примелькаться, прижиться. Даже Петр Шкурихин, не любивший лишних глаз и ушей, сказал однажды Матвею Федоровичу:

— Ничего вроде попался народишко, не вредный.

— Вроде бы ничего, — согласился тот, прикидывая, сколько уже заработал на продаже молока новым соседям.

Михаил Венедиктович одарил все население поста защитными сетками и объяснил, что они пропитаны составами, отпугивающими насекомых. Названия у составов были — только язык ломать: гексамит, кюзол, диметилфталат, диэтилтилоамит. Матвей Федорович с сомнением посмотрел на доставшуюся ему, с ячеей, в которой не застрял бы и воробей, но сетку взял. Марья Григорьевна вдобавок выпросила еще целую бутылочку какого-то снадобья, чтобы мазать вымя корове, до крови объедаемое мошкой и паутами.

Единственное, чего потребовали паразитологи от бакенщиков, — это не заплывать на огороженные колышками участки в зарослях водяных трав. Каждый день, вне зависимости от погоды, сам Михаил Венедиктович и его ассистентка Вера Николаевна стоически забредали по грудь в воду — собирать в стеклянные баночки скользкие клочья водорослей. Баночки уносились в дом, более светлая комната которого называлась теперь лабораторией. Длинный и угловатый, похожий на сухую лиственницу Сергей Сергеевич, научный сотрудник института, командовал там микроскопами и священнодействовал над переплетенными в клеенку тетрадями.

Внизу, у воды почти, студентка-практикантка Эля Стесинская и Генка, с момента выгрузки незаметно для себя помогавший экспедиции в устройстве быта, установили те самые колокола, упоминание о которых при выгрузке вороха белого полотна заставило недоумевать бакенщиков. Обтянутые этим полотном трубчатые каркасы издали больше всего походили на каких-то безголовых великанов в белых до земли саванах.

— Колокола Манчевского, есть такой паразитолог в Ленинграде, — объяснила Эля, — нужны для определения количества насекомых, ну и… активности…

Девушка почему-то запнулась, и Генка решил, что для определения активности приходится забираться под белые колпаки голышом, позволяя комарам и мошке беспрепятственно кусать себя. Вечером он шутки ради высказал свои предположения Петру, и тот, замаслившимися глазами посмотрев на ближний из колоколов, словно умел видеть сквозь полотно, спросил:

— Забраться бы, туда, когда эта Эля мошку кормит, как думаешь?

— Зачем? — не подумав, удивился Генка.

Петр посмотрел на него искоса, не тая насмешки.

— Комаров с нее погонять, пожалеть девку — вот зачем. Ну и дурак ты, Генка!

Положим, Генка знал, что он не дурак, — просто ему как-то не пришло в голову то, о чем думал Петр. Но, не желая казаться дураком, Петру сказал неопределенно, ничего не видя за своими словами:

Вообще-то, конечно…

— Девчонка что надо! — подхватил Петр. — Такую бы в руках подержать… Ты, когда они с Верой Николаевной пойдут купаться, в кустах на скале посиди — сам увидишь.

— А ты видел, что ли? — почему-то раздражаясь, спросил Генка и не узнал своего голоса.

— Я, брат, без этого понимаю. С первого взгляда, особенно если платье узкое, в обтяжку…

Не отдавая отчета, что заставляет поступать так, Генка вдруг встал, сначала произнося слова, а потом вкладывая в них смысл.

— Черт, я же приемник включил и забыл настроиться. Батареи расходуются неизвестно зачем…

Уходя от Петра в начинающую густеть вечернюю мглу, он уже понимал, почему уходит, зачем выдумал причину для ухода. Просто не хочет, чтобы предметом подобного мужского разговора была Эля. Не такая она какая-то, чтобы говорить о ней как о всех других девках. Вот про леспромхозовскую Аньку Савелову или про Наташку — пожалуйста. Даже интересно поговорить.

Генка не спрашивал себя, чем Эля отличается от этих девчонок. Но отличалась она несомненно: немыслимо было бы ущипнуть ее за бок или сказать что-нибудь дурашливое, нравившееся тем, хотя и взвизгивали, притворяясь смущенными. С Элей даже говорить было не о чем; во всяком случае, у Генки не получалось с ней разговоров. А если получались, то неживые, скучные, ни о чем. Кроме того, Эля вечно подсмеивалась над ним. И все-таки его почему-то тянуло к Эле.

Хлопнув для отвода глаз дверью и постояв на крыльце, Генка обогнул дом и глянул на окна лаборатории. Они светились. На черной земле под ними лежали перекошенные, скрепленные крестообразными тенями рам четырехугольники менее яркого света — словно уроненные фанерные ставни. Невольно он умерил шаги, ступая по ним, как будто впрямь мог изломать что-то или споткнуться. В темных сенях зацепился штанами за якорек на спиннинге Сергея Сергеевича, а поставленная на тормоз катушка затрещала именно тогда, когда Генка вошел в комнату.

— Чтоб тебя! — смутился он и принялся высвобождать крючок.

— Сергей Сергеич, наконец-то у вас улов! — весело захлопала в ладоши Эля, а Вера Николаевна всполошилась.

— Господи, вечно вы ставите свою вертушку в самых дверях!

Сергей Сергеевич, казавшийся еще выше в темном тренировочном костюме, повернулся от полочки с книгами и, кланяясь Эле, сказал:

— С уловом, по-моему, следует поздравить вас. Вам этого не кажется?

— Обоим по очку, — объявила строгим голосом Вера Николаевна. — Счет — восемь к шести, в пользу Эли. Знаете, Геннадий, они соревнуются в острословии, и Сергей Сергеич рискует перейти в группу "Б".

Генка наконец отцепился от проклятого спиннинга.

— А мы все рискуем остаться без штанов, если Сергей Сергеич не будет убирать свой спиннинг подальше, — сказал Михаил Венедиктович. Он сидел на своей койке, склонясь над шахматной доской: решал, по обыкновению, задачи. — Вы не станете предъявлять счет моему коллеге за порванные брюки, Геннадий?

— Не стану, — серьезно уверил Генка. — С вашим спиннингом, Сергей Сергеич, надо в Ухоронге ловить и вместо блесны мыша сделать.

— Как вы сказали? — переспросила Вера Николаевна.

Генка заметил, что по ярким губам Эли пробежала улыбка, но заупрямился.

— Мыша. Из бурундучьей шкуры. Искусственного.

— Вероятно, мышь? Простите, Гена, но я всегда ратовала за чистоту русского языка, и слышать такое от юноши, закончившего одиннадцатый класс, пусть даже в сельской местности…

— Мышь — это которая в подполе, — важничая, сказал Генка. — А тайменей на мыша ловят. Понимаете, это вроде того, что все говорят компас, а на флоте — компас.

— Вы с честью вышли из положения, Геннадий! — объявил Сергей Сергеевич. — И вы отомстили за всех: Вера Николаевна нас поедом ест за малейшую ошибку. Посему я с особым удовольствием отправился бы с вами и с мышом на Ухоронгу. Если только на вашего мыша не запрещается ловить рыбу, как на пресловутые самоловы.

— На речках заездки городить запрещается. Ну и глушить, конечно. Только все эти запрещения — чепуха.

— Как то есть? — удивился Михаил Венедиктович, поворачиваясь, чтобы видеть лицо Генки.

Парень пренебрежительно махнул рукой.

— Конечно, чепуха. Вроде бабы-яги для маленьких.

— Хотите сказать, что в действительности никаких запретов не существует?