Ежели с самого утра все начинает из рук валиться — и топор соскакивает с топорища, и супонь рвется, и кобыла ни с того ни с сего уросить начинает, — считай, что весь день полетел черту под хвост. Тут уж ничего не поделаешь.

Выпросив у агрономши три рубля до получки, Ежихин распряг лошадь и, вытянув по крупу оборванной супонью, завел в стойло. Потом, пожалев, что ударил зря, гвоздем отомкнул замок конюховской и приволок кобыле внеплановый котелок овса. На всякий случай — чтобы не усмотрев старший конюх — притрусив овес сеном, Алексей пошел домой. Но дорога вела мимо магазина, поэтому ничего больше не оставалось, как взять у Вари двести граммов спирта. Случайно и порожняя посудина в кармане оказалась — ненароком, наверное, прихватил, уходя с конного двора.

— Совести у тебя нет, в будний-то день… — вздохнув, посетовала жена, когда он выставил бутылку на стол.

— Не бабьего ума дело, — прикрикнул Алексей и стал разводить спирт. — Капусты, что ли, дазай. И грибов.

— Это ты в честь чего?

— Военная тайна, — пошутил Ежихин, хотя шутить не хотелось. Махом перекинул стакан. Потянувшись за капустой, спросил: — Луку у нас, что ли, не стало? Порядка не знаешь? Отлуплю!

От спирта сразу потеплело в душе, и вопрос, заданный с показной строгостью, был продолжением шутки, как и угроза отлупить. Елизавета давным-давно привыкла к нарочитой грубости мужнего разговора, не больно-то боялась угроз. Но сегодня Ленька явно был не в себе, поэтому она — чего обычно не делала — промолчала.

Ежихин выцедил в стакан остатки спирта. Но пить не стал. Глянув на сбившихся в дальнем углу ребятишек, пальцем поманил меньшого.

— Эй, Колюха, топай сюда! Выпьем, а?

Шлепая по выскобленным добела половицам босыми ногами, мальчишка подошел к отцу, полез на колени. Умостясь, решительно потянулся за стаканом.

— Видала? — подмигнул Ежихин жене. — Мужик растет, а?

Та скорбно покачала головой:

— Брось чудить-то, не изгаляйся!

— Ништо, — ухмыльнулся Ленька, хотя стакан со спиртом отставил дальше. — Он у меня из троих самый главный герой. Скажи, Колюха?

Колюха ничего не сказал, зато заграбастал полную пятерню квашеной капусты, стал сосредоточенно запихивать в рот. Начавший понемногу хмелеть отец ткнул его под бока большими пальцами, повторил:

— Из всех троих главный, хоть и без портков ходит! Верка мышей боится. А, дочка? Боишься? Витька, — Ежихин презрительно махнул рукой, — темноты трусит. Мы с Колюхой ни черта не боимся, скажи, Колюха?

Колька дожевал капусту, сполз с отцовских колен. Он потер голое пузо, проехавшись им по грубому брезенту рабочих брюк Алексея, и засопел. А Елизавета вдруг вспомнила:

— Лёнь, утресь Ганя Кустиков тебя спрашивал. Поди, опять скот бить хотят?

Алексей не ответил. Одним глотком допил спирт и, забывая закусить, стал сворачивать папиросу. Колька потянулся было погасить спичку, но отец, не глядя, отпихнул его в сторону.

— На испуг хочет взять Ганя, — сказал он, пальцем пробуя крутануть по столу тарелку.

— Ты не бойсь, он тощой, — авторитетно успокоил семилетний Витька, пристраивая к старой ружейной ложе кусок жесткого резинового шланга вместо ствола. — Ты ему ка-ак дашь!!!

— А папка никого и не боится, — обиделась за отца Верка, вырывая у Витьки шланг и пряча за спину.

Витька полез отнимать его, мать прикрикнула:

— Ну, вы! Я вам сейчас!

Алексей хмурился, уставившись соловеющим взглядом в пустой стакан.

— Пап, а пап! — дернул его за штаны Колька.

Не обращая на него внимания, Алексей поднялся, громыхнув табуреткой. Собрал в широкую ладонь бумагу и кисет со стола. Прогибая тяжестью богатырского тела жидкие половицы, пошел к двери. Выругался, споткнувшись о сбитый половик. Так трахнул дверью, что в окнах задребезжали стекла.

— Нажрался! — тяжело вздохнула Елизавета.

Но Ежихин не «нажрался». Хмель, начавший было одолевать его, стал расслаиваться, редеть, как редеет по утрам туман. Обогнув дом, он присел на завалину, упирая локти в колени.

Когда Верка, в огромных для нее материнских галошах на босу ногу, вышла на улицу, отец хмуро смотрел в одну точку.

— Мамка говорит, если коровов резать пойдешь, так чтобы ты куль взял и кишков принес поросенку.

— Марш домой, быстро! — сердито прикрикнул Алексей.

Быстро никак не могло получиться — девочка сделала большой крюк огородом, чтобы проволочить галоши через лужу. Потом оказалось невозможным подняться в них на крыльцо. Не задумываясь, она подхватила великанскую обувь в руки, но выронила, открывая дверь. Долго заталкивала пинками в коридор.

— Ругается папка, — пожаловалась она в комнате.

— Шары-то налил, вот и чудит, — охотно объяснила мать. — До ночи будет теперь куражиться.

Ежихин не стал куражиться. Пришел, собрал инструменты, коротко спросил жену;

— Оселок брала?

— На што мне твой оселок?

— Язык точить. — Он пошарил под сундуком, заглянул в ящик с железным хламом, чертыхнулся. Попробовав ногтем острие топора, решил, что обойдется без оселка. Уже в дверях буркнул: — Ежели что, я к срубу пошел.

И не пошел к срубу.

Будь у него деньги еще на двести граммов, вообще никуда не пошел бы. Можно и дома день просидеть, крыша не течет. Но ни на двести, ни даже на сто граммов денег не было. Если вот только Ганя звал бить скот и Яшка Канюков заплатит по рублю или по два за голову? Сколько захочет, столько и заплатит, заставив, как обычно, расписаться в незаполненной ведомости…

Против воли вспомнившийся Канюков еще больше испортил настроение — словно прятался все время за спиной у Ежихина и вдруг подошел, сплюнув с насмешкой под ноги ему. Ну чего он в печенках сидит этот Канюков? А? Одно спасение — перехватить где-то еще трояк. Пожалуй, ни у кого из знакомых, однако, перед получкой свободных денег не водится. Разве к свояку Мишке нагрянуть, тот на баян копит. Но Мишка живет на Подгорной улице, идти к нему — мимо дома старика Заеланного проходить надо…

Мимо дома старика Заеланного проходить почему-то не хотелось, хотя долгов за ним нету, за Ежихиным. Наоборот, он как-то дяде Саше колья для огорода привез, старик маленькую еще поставить сулился, да так до сих пор и ставит. Значит, вроде бы не Ежихину, а дяде Саше в пору избегать встреч, но… А ну его к черту, Мишку!

— Пусть у него черт лысый просит, — выругался Алексей и презрительно скривил губы, будто разговаривал с кем-то.

Но разговаривать было не с кем. Он все еще стоял в одиночестве на крыльце, долго уже стоял, поправляя выезжавший из-под локтя топор, когда руки, забыв об этом топоре, начали, сами собой чего-то искать. Поняв наконец, чего они ищут, Алексей вытянул за шнурок кисет, закурил. Потом выгреб из широких карманов брезентовки долото, чертилку. Вместе с топором швырнул в сени.

И пошел с крыльца, сам не зная еще, куда идет.

Воскресное утро почти всегда и у всех начинается позже, чем в обычные дни. Солнце уже давно расстелило поверх лоскутных половиков свои, сотканные из света и золота. Комната стала удивительно нарядной, праздничной. Легчайшие золотники пылинок плавали в косых столбах света медленно словно пух одуванчиков летом, и поэтому думалось, что за окнами по-летнему тепло, даже жарко.

Филипп Филиппович уже строгал что-то на дворе в своей крохотной мастерской. Тоже поверив в теплынь, он даже не надел телогрейку. Ее потом утащила в мастерскую Наташка, по-бабьи всплеснувшая руками, увидев, что телогрейка висит дома. Вернувшись, она успела вовремя снять с плитки кипевший чайник, о котором совсем забыла Светка. Расставив чашки и нарезав хлеб, позвала:

— Давай, подруга, чаю попьем. Дядечка после придет — его никогда не дозовешься, если начнет столярничать.

Светка, поджав губы, оглядывала стол: хлеб, сахар, раскисшее сливочное масло, забытое с вечера в теплой комнате. А у них дома по воскресеньям всегда пекут сладкий пирог, соседка тетка Настасья накануне тесто приходит ставить. Утром мать поднимается раньше всех и колдует у плиты, из духовки вместе с теплом ползут волшебные запахи. Светке это с такой отчетливостью представилось, что защекотало в носу. Но как-то постранному, не сладко, а горько.