– Понимаешь, концы в огонь!

У Костина опять заминка. Видимо, нет у афганцев такой идиомы. Выручает Вакиль. Ткач все пьет кофе. Горит что ли у него внутри? – слегка раздраженно думаю я. Черемных сверлит его серыми глазами. Карпов жарко дышит мне в шею.

Самойленко продолжает доклад. Кештманд молча и невозмутимо слушает его. Секретарь строчит и строчит.

А я почему-то снова и снова возвращаюсь в мыслях к истории с Бабаджаном.

В тот день ближе к вечеру мне позвонил Ахромеев:

– К тебе сейчас подъедет Николай Алексеевич от «ближних».

– Кто это?

– Приедет – узнаешь, – недовольно буркнул Сергей Федорович.

Николай Алексеевич «от ближних» оказался высоким, худощавым, стройным и улыбающимся человеком.

– Вам, Александр Михайлович, привет от Семена Кузьмича. – И, не дав мне сообразить, о ком речь, добавил: – Он вас помнит по Чехословакии.

– Цвигун?

– Так точно!

– Но, полагаю, вы не ради этого приехали.

Генерал-лейтенант улыбнулся:

– Тут, видите, накладочка получилась.

– Какая?

– С оценкой генералу Бабаджану.

– Да, это верно, погрешил я против совести, поставил ему «удовлетворительно».

– А надо «отлично», – и он сокрушенно развел руками: дескать, ну что тут можно поделать, надо – значит надо. И все тут!

– Вы шутите?

– Таково мнение нашего руководства.

Еще некоторое время мы препирались, но каждый остался при своем мнении.

Оценку Бабаджану я не стал исправлять. На прощание Николай Алексеевич сказал мне, улыбаясь:

– Очень жаль, могут быть осложнения.

– Со мной?

– Что вы. Межгосударственные.

В то время, еще не будучи слишком хорошо знаком с манерами «ближних», я полагался на реальные результаты прохождения службы тем или иным человеком, на его деловые качества, а не на всесильность «ближнего» ведомства. Конечно, это может показаться наивным – ведь не мальчиком я был в 1975 году. Но объяснение такой наивности есть: министр обороны Андрей Антонович Гречко всячески старался оберегать командующих даже от косвенного на нас влияния этих «ближних».

А вот Ткач шел уже «верной дорогой» – считал самым доверенным своим лицом в армии начальника особого отдела.

Все течет, все меняется… Меняются и люди…

– Сержант и старший лейтенант К. в своем преступлении сознались. Остальные также сознались, – закончил доклад Самойленко.

Кештманд молчит. Ткач дробно стучит чашечкой о блюдце. Черемных натянут струной. Бабаджан и Голь Ака шевелят губами, Вакиль со страхом и мольбой смотрит на Кештманда.

Затем Самойленко высказал наши сожаления и извинения за случившееся.

Кештманд, молчавший до тех пор, заговорил, и его слова явились для нас неожиданными. Вместо того, чтобы принять наши извинения, глава правительства, хоть и осудил наши издевательства над гражданским населением, но значительную часть вины за это возложил и на самих афганцев – мол, афганская сторона своей дикостью и неорганизованностью допустила подобное к себе отношение. И он просит у нас прощения за это.

Вероятно, Кештманд заранее обдумал свои слова – его заявление бросило нас на самое дно позора. Мы чувствовали себя подавленными и уничтоженными, мы сгорали от стыда. Мы получили урок восточной этики.

Но пора было говорить и о мерах, предпринимаемых советской стороной. Черемных докладывал четко, кратко и оптимистично. Суть его слов сводилась к тому, что положение повсеместно контролируется. Распространяться же о боевых действиях, комендантском часе и тому подобном сейчас, когда нам только что досталось на орехи, было бы вряд ли уместным.

Кештманд поблагодарил нас и как бы между прочим заметил, что послезавтра, в святую пятницу, товарища Бабрака Кармаля будет принимать Леонид Ильич Брежнев.

– И слава Аллаху! – и все афганцы повторили за ним восславление Аллаху.

Уже выйдя из дворца, я сказал Ткачу:

– При повторении подобного все свои силы и авторитет употреблю на то, чтобы содрать с твоих штанов лампасы.

– Так точно! – согласился он.

– Если бы ты с такой же регулярностью бывал в войсках, с какой по утрам кохфий пьешь, дела шли бы иначе.

– Так точно!

В моей приемной дожидались моего возвращения от Кештманда генералы Шкидченко, Коломийцев, Сафронов, Бруниниекс, Петрохалко, Степанский, Аракелян. Вошли в мой кабинет, обсудили только что состоявшуюся встречу, оперативную обстановку, не забыли и о близившейся встрече нашего Генсека с Бабраком.

– Я бы этого дядька з-пид Полтавы – в шею!.. – горячился Черемных. – Его войска…

– Наши войска, советские, Владимир Петрович. Дас Бог, все успокоится. Давайте лучше подумаем о военной кампании на март-май, об укреплении границы.

Я предложил привлечь для этого максимально возможные силы и средства:

– До 140-150 батальонов, имея в резерве еще 30-40 батальонов, способных немедленно включиться в бои; всю авиацию, весь состав боевых и транспортных вертолетов; всю артиллерию и другие средства.

Особое внимание следовало уделить районам: Джелалабад, Кабул, Хост, Ургун, Кандагар, Файзабад, Кундуз, Баглан, Мазари-Шариф, Шиторган, Меймене.

Мы намеревались освободить от моджахедов 25-30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70-80 уездах и волостях.

Предстояло тщательно разработать план реального прикрытия госграницы с Пакистаном. Об этом мы собирались поставить в известность и академика министра Лoэка – но лишь в необходимых пределах.

Определенное внимание надо было уделить и границе с Ираном.

Когда в кабинете остались лишь Черемных, Самойленко и Бруниниекс, Владимир Петрович хитровато спросил:

– Две карты?

– Да.

Немного подумав и сменив тему разговора, он сказал:

– Москва еще напомнит нам об этом ЧП.

– Все свободны, – отрезал я.

И вновь остался один. И человек в чалме преследовал меня своим взглядом. О чем думает он сейчас там, в Пешаваре, что замышляет?

Надо связаться с Петром Ивановичем Ивашутиным. Он поможет мне разгадать следующие шаги Раббани и его соратников.

За окном светило яркое весеннее солнце.

Я представил себе весеннее утро в Москве, проснувшийся Арбат, дворовую тишину… Ах да!.. Там же теперь подготовка к съезду – «историческому событию». А тут – так себе, боевые эпизоды и разные неприятные чрезвычайные происшествия. Будни.

Всю вторую половину дня я находился под тяжелым впечатлением от встречи и беседы с Кештмандом. Суть джелалабадского ЧП отошла на второй план. На первом – были тревога и опасения, связанные с возможным развязыванием крупномасштабного джихада.

Прошло еще только четверо суток после преступления, в стране надежно действовал приказ о превентивных мерах; вспышек волнений пока нигде не было, но следить за обстановкой приходилось с удвоенной бдительностью.

Взгляд мой снова скользнул по фотокарточке под стеклом, и чувство злорадного удовлетворения почему-то возникло на минуту: прозевал, Раббани, прозевал такой предлог для джихада! Что-то не сработало в твоем ведомстве. Теперь же время работает на меня, и я сделаю все, чтобы удержать обстановку в стране в привычных рамках необъявленной войны.

Вечером, в 18.00, как и было условлено, у меня собрались мои товарищи и мы обсудили положение. Решили, что, во-первых, ужесточенный режим комендантского часа в Кабуле и других крупных городах надо продлить как минимум до начала партийного съезда в Москве. Во-вторых, проинформировать об этом все основные учреждения власти Афганистана. В-третьих, продолжить активные боевые действия по планам января-февраля, при необходимости привлекая дополнительные силы и средства из резерва. В-четвертых, организовать выезд в военно-политические зоны групп генералов и офицеров управления ГВС на период 22-26 февраля, то есть перед началом работы съезда. В управлении остаться лишь Главному военному советнику и генералу Бруниниексу с небольшой оперативной группой для выполнения возможных новых возникающих задач.