Встречать министра обороны по всем правилам должен был бы именно командир корпуса. Но ожидал нас на летном поле лишь его начальник штаба и, разумеется, советник при командире корпуса генерал-майор Жолнерчик (опытный, энергичный и властный генерал).

Предупреждая мой вопрос о командире корпуса, начальник штаба сообщил, что комкор пребывает у себя дома.

Министр обороны не смог скрыть смущения. Я спросил: куда поедем? Рафи, перемолвившись с начальником штаба, сказал, что поедем к комкору домой.

Поехали.

Обыкновенный по афганским понятиям дворец, огражденный трехметровым дувалом, за которым раскинулся сад с бассейном. Несмотря на зимнее время, когда все, естественно, промерзало, чувствовался уход за хозяйством.

Вошли в холл. Через раскрытую в гостиную дверь я увидел большую комнату, убранную коврами. У дальней стены с тремя окнами, на возвышении, обложенный с трех сторон подушками, сидел человек лет 45-47 с красивой курчавой шевелюрой и ухоженной бородой с проседью. Одет он был в халат, шелковые шаровары и носки.

То был командир Третьего армейского корпуса, генерал-лейтенант вооруженных сил ДРА Гулям-Наби.

Справа от хозяина стояли несколько столиков, покрытых салфетками и уставленных фруктами и бутылками с напитками.

Рафи, поспешно сняв ботинки, на полусогнутых ногах короткими шажками приблизился к Гулям-Наби. Хозяин протянул руку министру обороны, и Рафи – о, Аллах! – приложился к руке губами. Затем они троекратно прикоснулись друг к другу щеками.

Я впервые увидел подобную сцену.

Я тоже снял ботинки – а что делать? Хорошо, что одет был в афганскую униформу без знаков различия, иначе выглядел бы не очень ловко в форме генерала Советской Армии и – в носках!

Подошел я вплотную к Гулям-Наби и увидел протянутую для поцелуя руку. Ну уж хрен-с-два!..

Пожал руку, заметив, как по лицу хозяина пробежала легкая тень, однако наши бороды соприкоснулись трижды в традиционном приветствии.

Не знаю, целовал ли ему прежде руку генерал Жолнер-чик. Думаю, что нет. Во всяком случае, сейчас он ограничился рукопожатием. Ну а начальник штаба 3-го корпуса, естественное тоже подобострастно поцеловал руку хозяина, а переводчик – тем более. Мой же переводчик Костин остался на высоте, поприветствовав генерала лишь наклоном головы.

Сели. Обменялись общими вступительными фразами. Мухамед Рафи почти в оцепенении смотрел на Гулям-Наби, явно не способный выдержать роль визиря и вести деловой разговор. Пришлось мне самому взять инициативу.

Сначала я рассказал Гулям-Наби о гератских событиях. Комкор не выказал никакой заинтересованности в услышанном. Похоже, мысли его витали где-то далеко-далеко.

Я поинтересовался положением дел в корпусе.

Он, не стесняясь, ответил, что Аллаху это положение, очевидно, лучше известно.

– Аллаху-то, конечно, известно, кто же будет в этом сомневаться! Но, может быть, командир корпуса сумеет проинформировать меня и визиря об укомплектованности корпуса людьми и техникой?

Гулям-Наби, однако, дал мне твердо понять, что это не его дело.

Ранее Жолнерчик неоднократно докладывал мне, что Гулям-Наби вообще не интересуется положением дел в корпусе.

Древнейшая родословная этого человека и охранная грамота, данная его предку эмиром, обеспечивали безбедную и спокойную жизнь и – по достижении определенного возраста – выход в отставку в звании генерал-лейтенанта. А он и так уже был в этом звании.

Во второй половине 70-х годов прошлого столетия, когда афганцы вели на своей территории войну с англичанами и разгромили британский экспедиционный корпус, его предок, полковник, командовал передовым отрядом и успешно выполнил задание эмира. И тогда ему была вручена индульгенция, охранная грамота, гласившая, что все его потомки (точнее, старшие сыновья) должны носить имя Гулям-Наби и должны заканчивать службу так, как ее закончит тот самый предок, достигший в конце жизни должности командира корпуса и звания генерал-лейтенанта.

Каждый старший сын обязан был 13-15-летним мальчиком – вместе с другими детьми именитых афганских аристократов – отправиться на обучение в Анкару. И срок того обучения составлял лет 15-17… Пока афганец учился в Анкаре, ему запрещалось в течение всего срока обучения и службы возвращаться домой. Таким было незыблемое правило.

Получив образование в Турции и звание лейтенанта, прослужив там еще 10-12 лет и дослужившись до звания полковника, молодые афганские аристократы были обязаны жениться на турчанке. А, вернувшись в афганские вооруженные силы, очередной старший сын Гулям-Наби получал должность командира полка. А дальше уже шло по накатанной дороге: пять-шесть лет он служил командиром полка, занимаясь в основном домашними делами, воспитывая детей и, конечно же, в первую очередь старшего сына. Затем пять-шесть лет – в должности командира пехотной дивизии в звании генерал-майора. А затем тоже лет пять-шесть командиром армейского корпуса, естественно уже в звании генерал-лейтенанта.

Эти протурецко настроенные военные – Анкара всегда держала их в поле зрения – были продолжателями жизни и традиций афганской аристократии, проводя турецкое влияние как в своем окружении, так и в армии.

Сын Гуляма-Наби в те годы учился в Анкаре.

Вот такой человек командовал армейским корпусом на одном из важных операционных направлений. И министр обороны, я это видел, не знал, как к нему подступиться.

Позднее, беседуя с Бабраком Кармалем, я настаивал на смещении Гулям-Наби. Но Бабрак отвечал:

– На окраине Кабула стоит большой гранитный столб, метров 10-15 высотой. Его поставил на границе своей империи Александр Македонский. Так знайте, мне легче сдвинуть этот столб, чем снять с должности Гулям-Наби.

Забегая немного вперед скажу, что в августе, когда положение в Афганистане стало критическим и моджахеды свирепствовали в районе Хоста и в направлении Гардеза, Газни, а командир корпуса по-прежнему бездействовал, я ультимативно потребовал от Бабрака убрать с должности командира корпуса Гулям-Наби. И Бабрак сделал это, то есть вывел Гулям-Наби в резерв (со всеми привилегиями, поставив в положение еще более высокое, чем он занимал на должности комкора, – в положение губернатора провинции).

Дивизии 3-го корпуса размещались в основном гарнизонами. Укомплектованность их была низкая: от 34 до 75 процентов. А что означают 34 процента? Это такое наличие сил и средств, которых зачастую не хватает даже для охраны самих себя. Вооружение и техника корпуса находились в плохом состоянии. Рафи как молодой министр, конечно, горячо возмущался, но позволял себе это вне пределов общения с Гулям-Наби. Да-а, если бы в тот период моджахеды активизировали свои действия в полосе ЗАК, нас тряхнуло бы серьезно. Но они, видимо, предпочитали действовать там, где были главные силы афганской и советской армий, рассчитывая, что остальное рухнет само. Такое предположение было не лишено оснований.

Позднее нами, конечно, были предприняты необходимые меры для укрепления 3-го корпуса. И большую роль в этом деле сыграли наши советники, служившие в каждом полку, каждом батальоне.

По завершении трехдневной инспекции мы вылетели в Асадабад. Там, северо-восточнее Джелалабада, дислоцировалась 9-я горно-пехотная дивизия 1АК. Встречал нас командир корпуса полковник Халиль Ула со своей небольшой оперативной группой и командир 9-й горно-пехотной дивизии. Дивизия прикрывала границу северо-восточнее Джелалабада, дислоцируясь вдоль нее подразделениями не мельче пехотного батальона. В целом она не играла сколь-нибудь значительной роли в уничтожении моджахедов, так как в этом горном районе их было не много. Но удерживать район, то есть контролировать территорию, – являлось делом отнюдь не второстепенной важности.

Части и подраделения 9-й горно-пехотной дивизии были укомплектованы сравнительно неплохо по условиям того времени – на 60-75 процентов, большего и требовать было нельзя.

Откровенно говоря, особых дел в 9-й горно-пехотной дивизии у меня не было. Я просто-напросто оттягивал возвращение в Кабул. Гератские события все еще держали меня в угнетенном состоянии.