Я слетал в Мазари-Шариф и встретился с командирами 5-й и 201-й мотострелковых дивизий 40-й армии, 18-й и 20-й пехотных дивизий афганской армии, интересовался тактикой дустумовских войск. Облетел на вертолете аулы Акбар-Ширага, получив представление о местности.

Все говорило о том, что операция могла стать тяжелой и, не исключено, длительной. Признаюсь, мне хотелось самому ее возглавить, но поскольку инициатором ее проведения был Владимир Петрович, я, скрепя сердце, согласился следить за его действиями из Кабула.

Через несколько дней Черемных предложил мне план проведения операции.

Привлекались полки 5-й и 201-й мотострелковых дивизий 40-й армии и части 18-й и 20-й пехотных дивизий Афганской армии. Особая роль при этом отводилась авиации и десанту.

Коротко, суть наших действий сводилась к следующему. Перекрывая дороги, связывающие аулы с внешним миром, мы намеревались высадить в шести пунктах вертолетные десанты – каждый силой от роты до батальона; подготовить и выдвинуть в район, прилегающий к аулам Акбар-Ширага максимально необходимое число батальонов с тем, чтобы они стремительно соединились с десантом и плотным кольцом окружили эти аулы. Вслед за этим мы, естественно, планировали предъявить противнику ультиматум с целью заставить его сдаться. Отклонение ультиматума означало бы начало уничтожения противника.

Предвидя такую перспективу, я решительно настаивал на том, чтобы любым способом выманить моджахедов из аулов для открытого боя и не допустить огневого воздействия по населенным пунктам. Я строжайшим образом запретил это делать.

Агентурная разведка доносила, что количесто моджахедов в аулах исчисляется примерно шестью – восемью тысячами человек. Среди этого скопления враждебно настроенных к нам людей был один мулла, симпатизировавший нам, или, уж во всяком случае, решивший на нас поработать. И мы надеялись на него, рассчитывали на его влияние и авторитет среди мусульман.

Итак, Черемных с оперативной группой вылетел в район Мазари-Шарифа.

Выбросили шесть вертолетных десантов. На соединение с ними двинулись восемь батальонов с артиллерией афганской армии и шесть наших мотострелковых батальонов на БМП и также с артиллерией.

И вдруг – выпал снег. Полуметровой толщины. Небо опустилось на горы, придавив к земле самолеты и вертолеты. Температура по ночам падала до минус восьми-десяти градусов. Дороги-дорожки, тропы-тропинки замело, завьюжило. Батальоны остановились.

Десанты в горах попали в тяжелейшее положение. Хоть и было у них продовольствие, теплое обмундирование, палатки и боеприпасы – холод и оторванность от главных сил внушала тревогу и, наверное, понятный страх. Моджахеды тем временем сидели в аулах в тепле и не думали ни о какой сдаче в плен.

По радио я переговорил с командирами каждого десанта, просил их выстоять до прихода основных сил. А в голове все вертелись картины шипкинского сражения, о котором я читал еще в детстве и подробности которого, рисовавшиеся в сознании, повергали в отчаяние.

Я приказал генералу Черемных предпринять все возможное, включая самые жестокие меры, для скорейшего соединения батальонов с десантами. По занесенным снегом дорогам и тропам, преодолевая в сутки по пять-семь километров, три дня и три ночи продолжали двигаться наши войска. Боевые машины пехоты рвались на минах, подвергались огню моджахедов из укрытий и засад. Операция приобрела самый нежелательный для нас характер. Десанты продолжали находиться в горах. А мороз усиливался.

На четвертые сутки Черемных отдал приказ на облет истребителями-бомбардировщиками аулов на малых высотах, давая, таким образом, ясно понять, что окружение завершено и душманам ждать пощады не приходится. Решительность, конечно, решительностью, но листовки с требованием к противнику сдаваться в плен мы продолжали разбрасывать. Напрасно!

Я приказал:

– Илмар! Готовь два вертолета: летим на КП к Черемныху.

Сдержанный, как всегда, Бруниниекс возразил:

– Нэ слэдуэт этого дэлать.

– Почему? Я сейчас нужен там, понимаешь, там!

– Это вэрно. Но и Чэрэмных опытэн. И очэнь самолюбив. Поддэржите эго совэтом отсюда.

Я согласился с Илмаром, отдав приказание каждые два часа докладывать мне обстановку под Мазари-Шарифом.

Лишь на шестые сутки батальоны, неся большие потери, стали один за одним соединяться с десантами. Худшее кажется миновало. Черемных сделал еще одну попытку с листовками. Но никакой реакции не последовало. Тогда, связавшись со мной в очередной раз по радио, он предложил нанести удары с воздуха по окраинам аулов. Я посоветовался со своим замполитом, не желая ставить в известность ни Кармаля, ни Рафи, чтобы не связывать их с вероятно непростым для них решением. Мы согласились с предложением Черемных. Решили провести в течение суток удары с воздуха по окраинам аулов («только не по жилым строениям», – настаивал я).

Сделали.

Опять никто не сдается.

Тем временем мы действительно завершили окружение и ясно дали понять об этом противнику.

Нулевая реакция.

Владимир Петрович предлагает расчленяющие удары, чтобы отрезать один аул от другого и не дать моджахедам действовать сообща. Но мне эта идея не нравится. Опять выжидаем. Опять наносим удары с воздуха, но уже все ближе и ближе к домам…

Интуиция мне подсказывала, что должно что-то произойти, потому и не торопился я с проведением на практике предложения Черемных о расчленяющих ударах. Не зря же сидел в стане Противника наш человек. Должен же был он что-то такое предпринять; что подставило бы под наш удар именно бойцов Дустума, а не мирных жителей.

И вот – дело было ночью – моджахеды рванулись из окружения. Бойня продолжалась до рассвета. Бой то и дело переходил из огневого в рукопашный.

– Такой озверелой драки я не видывал за всю Отечественную, – рассказывал мне Черемных позднее, уже в Кабуле. – А когда стало светло, мы увидели почерневшее от трупов снежное поле. И в морозном воздухе пахло человеческой кровью. Раненые моджахеды в плен не сдавались. Они добивали друг друга. Или сами кончали с собой. Кому-то удалось прорваться через наше кольцо. Но таких было немного.

– Я организовал и провел разведку в аулах, – продолжал докладывать Черемных. – Туда спустились и батальоны. В жилищах оставались только глубокие старики, женщины и дети – все, кто мог носить оружие, ночью ушли в бой. А затем, – и он тяжело вздохнул, – как всегда перед установлением власти, началась чистка аулов силами СГИ…

Мурашки пробежали по мне от шеи до поясницы.

Через несколько недель мы узнали дополнительные подробности операции под Мазари-Шарифом.

В то время как наши вертолеты наносили по утрам удары по окраинам аулов, все чаще задевая жилые постройки, Дустум собрал в одном из аулов малую джиргу, где вместе с муллами решал как действовать. Вопрос о возможной сдаче в плен не вызывал разногласий – не сдаваться неверным, драться до последнего. Аксакалов, жен и детей – спасать в укрытиях и домах, остальным, способным носить оружие – прорываться из окружения. Таковым, собственно, было предложение «нашего» муллы, который, по местному поверию, являлся далеким потомком пророка Магомета на земле Мазари-Шарифа. Его поддержали другие, согласился в конце концов с этим планом и сам Дустум. Он и повел своих бойцов на прорыв. То есть на верную погибель.

Однако все было бы слишком хорошо, если бы и наш человек не поплатился за случившееся. Его самого, семью и родственников вскоре нашли задушенными, зарезанными, застреленными.

Поплатились своими головами и губернатор Мазари-Шарифа, и вся его администрация, и многие их родственники.

Дустум умел беспощадно мстить.

А из окружения ему все же удалось прорваться.

И много жестокостей он еще успел совершить. И беспощадно пытал и терзал наших пленных, когда они попадали к нему или приказывал истязать их своим подчиненным. Живыми от Дустума выбирались немногие.

… У меня сохранились с афганской войны оперативные карты и таблицы – с разноцветными линиями, стрелками, флажками. Иногда, глядя на них, я думаю: какая прекрасная и четкая графика! Хоть в рамку заключай, да на стенку вешай. Разве в этих произведениях военного штабного творчества меньше образности, меньше экспрессии, чем в работах живописцев? Но здесь за каждой черточкой на ватмане или топографической карте – адские картины смерти и горе тысяч людей, еще некоторое время назад живших спокойно, не ведавших страха насильственной смерти и военных тревог. Но вот вычертили мы эти карты и таблицы – и люди узнали истинную цену своего афганского лиха и цену нашего советского интернационализма…