— И-эх!

У рабочего ляскнули зубы. Тоненькой струйкой побежала кровь по подбородку.

— Братцы, что вы…

— Бей!

Бросились, сшибли. Сплелись в одном комке жарко дышащих тел, закружились в диком танце…

Когда отошли, утомленные и потные, на земле остались клочья, — клочья мяса, клочья тряпок.

…У запертой двери магазина, спиной к двери, штыком вперед — красноармеец. Давно опустел подсумок. Красноармеец влип в стену спиной и хрипло, будто в гору с ношей тяжелой взобрался:

— Не подходи, убью!

Мимо торопятся два солдата с бело-зелеными повязками на рукавах.

— Кормилец, родненький, пристрели армейца!

Простоволосая женщина ухватила за рукав. Жарко дышит в лицо. В прорехе кофты болтается тощая коричневая грудь.

— Родненький мой, миленький, пристрели армейца!

Один из солдат на ходу вскинул ружье, деловито прицелился, выстрелил и, не глядя, побежал догонять товарища. Красноармеец охнул, выронил винтовку из рук, упал на колени. Оперся руками о каменные плиты, поднял кверху посиневшее сразу лицо, запрыгал по толпе страшными белками глаз. Из толпы выскочил с кирпичом долговязый парень. За ним круглолицый розовый старичок.

— Вдарь! Вдарь! Промеж глаз вдарь! Эх!

Долговязый взмахнул кирпичом. Хрястнула переносица у красноармейца.

Сминая друг друга и рыча, как голодные собаки над костью, бросились кончать…

…Потом поодиночке и группами сводили к реке. Снимали одежду, аккуратно свертывали в узелки. Ставили людей лицом к берегу, и как на ученье, где глиняная фигура заменяет человека, — по всем правилам военного искусства, ударить шашкой наотмашь, потянуть к себе. Пленные, суровые и молчаливые, падали в реку, окрашивая воду в красный цвет, любимый цвет. Будто полотнища красных знамен плескались у берега. И было так день, и два, и три.

Глава вторая

Белые волки

В тюрьму из комендантского дома их вели вечером. Как колючей проволокой, обхватило двойное кольцо, — внутри чехи, снаружи казаки. Напирала несытая толпа. Протискивались с лошадиными мордами, совали палками, плевались. Старуха, с треплющимися по ветру седыми космами, с тонким железным прутом в руке, вцепилась в казака.

— Сыночек, допусти! Допусти, сыночек, разок ткнуть!

Казак лениво замахивается нагайкой.

— Уйди, бабка, зашибу.

В камере — десять шагов в длину, десять в ширину — их сорок.

В углу, на нарах, с завязанной головой Соломон. Возле Соломона заботливо склонилась Вера, держит его руку в своих, любовно гладит. Рядом Петрухин. Упорной думой сдвинуты брови. Временами в гневной вспышке сжимаются кулаки. Андреич задумчиво качает черной седеющей головой, — мысли Петрухина для него, как на ладони.

— Нет, Алексей, не вырваться.

Сцепил Алексей черные широкие ладони, хрустнул пальцами.

— Как глупо вышло… Ни за грош…

Возле Андреича тоскует молодой парень Сергей.

— Расстреляют, должно быть?

Андреич утешает.

— Ну, тебя за что? Тебя выпустят. Подержат и выпустят. За что тебя, птенца такого!

Любовно смотрит в лицо парня. Лицо у Сергея бледное, с мягким овалом, длинные, как у монашки, волосы. Маленькая русая бородка и темно-серые лучистые глаза.

— Как за что? Ведь и меня с ружьем в руках взяли. Боязно мне, дяденька.

По деревенской привычке всех, старше себя, зовет дяденькой.

— Да ты как попал к нам?

Сергей торопливо и радостно рассказывает:

— Пошел я в город правду искать. Сначала пристал к эсэрам, думал, там она, правда-то. Ну, да вот, нехорошо, против рабочих идут, много народу из-за того положили. Да вот насчет войны опять же… Понравилось мне, как один старик рабочий рассказывал. Спрашиваю его:

— «Как же воевать бросить?»

— «А вот так, воткнул в землю штыки и все».

— «Да ведь враг-то стрелять будет?»

«Не будет. Ну и постреляет малость, а как увидит, что мы воткнули ружья в землю, не хотим, значит, сражаться и перестанет. Тогда мы пойдем к ним и скажем: «Братья, бросайте войну, не лейте понапрасну кровь! Чего нам с вами делить? Живите вы себе, мы вас не тронем, и вы нас не трогайте».

— «И не тронут?»

— «В жизнь не тронут».

Сергей смотрит на Андреича широко открытыми восторженными глазами.

— Ведь можно так, дяденька?

У Андреича молодым блеском загораются глаза.

— Можно, милый, можно! Так будет, так будет!

Сергей прижал ладони к груди, унимает радостное волнение.

— Вот за то и пошел я, дяденька. А то какой я большевик!

Прикорнул совсем близко к Андреичу, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.

— Дяденька, ты самый старший здесь, покаяться хочу. Скажи, есть бог или нет бога, я не знаю и боюсь… С вами пошел, потому как вы со злом боролись, добра хотели для всех. Теперь и я за добро умирать буду… А про бога не знаю.

Серьезно, без усмешки отнесся к просьбе молодого монашка Сергея Андреич.

— Что ж, милый, если думаешь легче будет, кайся.

Сидят на нарах, шепотом неслышным шепчутся.

Ночью, когда в камере спали чутким настороженным сном, по тюремным коридорам гулко затопали тяжелые шаги. Лязгнули приклады о каменный пол, загремел засов открываемой двери.

Всех словно пружиной подбросило. Монашек Сергей впился в Андреича задрожавшими пальцами.

— Дяденька, боязно мне!

Начальник со списком в руках… Увели пятерых красноармейцев. В камере осталось тридцать пять.

Глубокая скорбь в голосе Соломона.

— Не за себя, за тебя, Вера, страшно. Безумно жалко твою жизнь. Она могла бы быть такой прекрасной.

Вера склонила к Соломону лицо. Через плечи упали две золотые косы.

— Она и сейчас прекрасна. Было счастье в борьбе, было счастье в нашей личной жизни.

На мгновение лицо Веры затуманилось грустью.

— Вот жаль, петь больше не придется.

Тряхнула головой, откинула за спину косы и тихо, будто дитя укачивает, запела:

Соломон благодарно жмет руку Веры.

— Милая!

Перед ночью Вера обрезала густые русые косы.

— Товарищи, кто выйдет живым, передайте матери.

А ночью опять по коридору гулкие шаги. Лязгают приклады, гремят засовы о двери. У начальства в списке:

— Соломон Лобовский, Алексей Петрухин, Вера Гневенко, Захаров Алексей, Морозов Павел.

— Собирайтесь!

Дрогнула рука Веры в руке Соломона. Потом к начальнику спокойно:

— Позвольте спеть!

— Без пенья обойдется!

Сам прячет глаза, не смотрит. Вера припала к груди Соломона, тихо запела.

Будто ветер степной по траве пробежал. Начальник поднял руку, хотел сказать что-то. Медленно опустилась рука. Повисла плетью и другая — со списком. Солдаты затаили дыхание, замерли очарованные. Может быть, детские годы вспомнили, матерей старых, жен молодых, в деревне оставленных; поля, леса, горы… А, может, горе человеческое, широко — из края в край — расплеснутое, только теперь поняли.

Дрожью зазвенела последняя страстная нота болью жгучей о жизни.

— А! А! А!

Кто-то хрипло вздохнул. Кто-то дрогнувшей рукой стукнул об пол прикладом. Начальник очнулся, стал строгим.

— Молчать! Что за церемонии! Живо!

Вера оторвалась от Соломона, глянула в любимое лицо.

— Я спокойна. Прощай!

Взяла Соломона и Петрухина за руки.

— Идемте.

Сзади, тоже рука с рукой, Захаров и Морозов. Лязгнули железные засовы у двери. В глубине гулких коридоров смолкли шаги. Сергей обратил к Андреичу побледневшее лицо.

— Дяденька… Дяденька… Что же это такое?

Андреич нежно, как сына, гладил молодого монашка по длинным русым кудрям.

У самого дергался подбородок, мелко дрожала левая бровь.

Вечером, когда на небе загорались первые звезды и тьма сгущалась вокруг деревьев, на лесную опушку приходили люди с лопатами. Молча, спокойным, деловитым шагом размеряли землю, становились в ряд, плевали в широкие жесткие ладони и начинали рыть. Три аршина в длину, аршин в ширину, аршин в глубину. Яма к яме, бок о бок. Между ямами вырастали холмики пухлой земли.