Анатолию Семеновичу стало жарко. Он расстегнул пиджак.

Секретарь обкома, заметив это, сказал:

— Снимите!

Оставшись в рубашке, Анатолий Семенович почувствовал с приливом к телу свежего воздуха и прилив новых сил.

— Что же делать? Прямо противоположное тому, что проповедуют скотоводы. Они говорят: «Не замай. Пусть лежит наша Хакассия вечно целинушкой». Нет. Довольно. Отлежала. Не молиться надо на целинушку, а взять ее в перемол. Великий русский преобразователь природы Мичурин говорил: «Мы не можем ждать милости от природы; взять их у нее — наша задача». Надо немедленно двинуть все силы против пустыни, делать новую почву и климат. Русская агрономическая наука знает для этого верные, испытанные средства. Наша хакасская земля жаждущая, ее недопаивали сотни, тысячи лет. И в первую очередь надо напоить. Почти все наши реки бегут с гор — это самые чудесные источники для искусственного орошения: вода пойдет естественным ходом. Надо сажать лес, ввести посев трав. И тогда мы отразим и климатические и химические силы пустыни.

Поборники скотоводческой теории пугают недостатком воды для орошения. Это напрасная тревога. Современная наука доказала, что безводной земли нет, что вся земля пронизана водоносной системой. Под каждой рекой есть другая, подземная, под всяким озером и прудом таятся невидимые. Даже такие пустыни, как Сахара и наши Каракумы, прикрывают собою воду. И этих подземных вод во много раз больше, чем наземных. И не в том беда, что мало воды, а в нашем невежестве и лени.

Застреха сидел, низко опустив голову с видом окончательно сраженного. Неизбежность своего поражения он увидел уже на конном заводе, когда открылись обстоятельства, при каких был загублен парк. Рубцевич еще думал бороться и судорожно подыскивал новые обвинения, возражения, но бесполезно: Дробин, загодя, не давая высказать, сметал их начисто.

«Сумасшедший слон», — зло думал про него Рубцевич.

— Я без всяких оговорок одобряю все новшества, какие вводятся на конном заводе. Товарищи решают коренные задачи нашего хозяйства, делают наше советское, партийное дело, — закончил Анатолий Семенович и сел.

— Пусть партийное, но несвоевременное! — кинул ему Рубцевич.

Дробин заикнулся возразить, но секретарь обкома быстро поднял руку:

— Товарищ Дробин, подождите! — Повернулся к Рубцевичу и сказал, ударяя ладонью о край стола: — Все партийное — своевременно. Все несвоевременное — чуждо, враждебно партии.

Дальше говорил Чебодаев:

— Товарищи Рубцевич и Застреха, как относитесь вы к решениям и указаниям Центрального Комитета нашей партии: не для вас писано?

— Откуда вы взяли это? — крикнул Рубцевич.

— Таков смысл ваших действий. Орошение, лесонасаждение — все, что делается на конном заводе, по-вашему, несвоевременно, все это выдвигал, и не раз, в своих решениях ЦК нашей партии. А вы за это обвиняете товарищей, даже увольняете. Разберемся в этих обвинениях. Первое: нарушили план посевной кампании. Переведу этот неопределенный словесный туман на факты. Обвиняем, что решили применить надежное искусственное орошение и не стали ждать, когда придет «Водстрой», а своими силами, без гроша дотации, построили оросительную сеть. Обвиняем, что вступили в сотрудничество с Опытной станцией и вместо дикого хозяйствования, лишь бы заполнить сводку, начали внедрять правильную агротехнику, добиваться высоких урожаев. Обвиняем, что начали ограждать посевы защитными лесными полосами, а не оставили их на разор ураганам и суховеям, что смели, вздумали мечтать о садах, цветах, соловьях и зажгли этой мечтой всех вокруг себя.

— Передержка. Недобросовестно! — зашумел Рубцевич.

— Не нравится, можете перевести сами, — с тонкой усмешкой сказал секретарь обкома. — Итак, слушаем.

Рубцевич невнятно промычал что-то и махнул рукой.

— Можно огласить еще пунктик? — обратился к секретарю Чебодаев и, получив разрешение, продолжал: — Обвинение второе: нарушили финансовый план. Перевожу: обвиняем, что задумали досыта кормить скот, избавить его от гибельных перегонов и вместо ремонта ненужных кошар занимаются улучшением лугов. А короче сказать: обвиняем, что товарищи строят свое хозяйство по указаниям ЦК. — Он повернулся к Рубцевичу и Застрехе: — Вот к чему приводит скотоводческая теория и бюрократизм. А по части бюрократизма Рубцевич и Застреха, что называется, доперли до стенки. Изменение графика посевной — у них подсудное преступление. Им наплевать, что главная оценка посевной — урожай. Им была бы цифра. Всякое орошение своими силами, пусть самое капельное, у них тоже преступление: раз вода, значит, дело «Водстроя». Скоро они и пить сами не захотят, потребуют, чтобы подносил «Водстрой». Они способны. Недавно я был в другом конном заводе. И захотелось мне отлучиться, извините, за откровенность… по естественной надобности. Глядь-поглядь, а учреждения подходящего нет нигде. Весь люд, душ сорок, освобождается, как скот, то в хлевах, то на ветерке, под открытым небушком. Поселок, видите ли, новый, воздвигали его скоростным способом и позабыли запланировать эти сооружения, а сделать без плана боятся Рубцевича. Он ведь за каждый гвоздь, израсходованный не по плану, лепит выговор.

— И долго ли будут они бегать на ветерок? — раздался голос.

— До того, как утвердят новый план, если, конечно, Рубцевич не вычеркнет эту статью расхода, — ответил Чебодаев.

За столом раздался смех. Напряженный интерес и оживление не спадали все время. Люди обменивались выразительными кивками, записками, разглядывали Степана Прокофьевича и Домну Борисовну, которые всякий раз поворачивались к говорившему и до конца речи не отводили от него настороженных глаз.

Чебодаев повернулся к Степану Прокофьевичу:

— Товарищ Лутонин, вы так скромно говорили о себе, столько перечислили ваших учителей, советчиков, помощников, даже Застреху не обошли, что получилось невероятно: будто сами вы ни при чем.

— Так и есть. Я ничего не выдумывал. Все знали до меня. Я только собрал вместе и применил, — сказал Степан Прокофьевич.

— Не обязательно все самому выдумывать, порой и вредно. Зорко видеть, чутко, внимательно слушать, правильно и смело действовать — тоже не малое достоинство. Во всяком случае, ставить себя в тень от Застрехи — ненужная скромность.

— Интересно, что взяли вы от Застрехи? — спросил Степана Прокофьевича секретарь обкома.

— Товарищ Застреха настойчиво советовал не полагаться на дождь. Мы так и сделали.

— А чем попользовались от Рубцевича?

— Он добавил нам пару: как нажал на нас — мы поняли, куда он клонит, и решили обогнать его. Вот и пустили в ход сенокосы.

— Насчет пару он мастер, — иронически заметил кто-то.

Слово получил Доможаков.

— Мне осталось только добавить немного. Все якобы фантастические, несбыточные затеи на конном заводе вполне реальны. Первая очередь оросительных сооружений уже почти готова. Будет и вторая. Застреха и Рубцевич кричат: сорван план. Они забыли, что план, который тормозит жизнь, творчество, движение вперед, годен только на свалку. На конном заводе был парк, три гектара. Застреха пустил его на дрова. И весь план, за который он ратует, составлен с таким же полетом. И правильно сделали товарищи, что выбросили его, не стали терпеть мусор до нового года.

Весь переворот делается без всяких дополнительных средств, исключительно за счет организации труда и четкой маневренности. Это большое достижение, пример, достойный самой широкой пропаганды.

Но, при всех похвалах, надо сделать и упрек: товарищи слишком долго держали в неведении обком, — сказал секретарь.

Домна Борисовна порывалась что-то сказать. Секретарь обкома кивнул ей: ну-ну!

— Мы не думали, что повернется так. А пока шла малая война — было вроде и не с чем идти в обком, — сказала она.

Доможаков предъявил Застрехе и Рубцевичу целый список обвинений:

— Безнадежно слепые, глухие и равнодушные к требованиям жизни бюрократы. Гонятся только за бумажным благополучием в ущерб действительному. Упрямо проповедуют и внедряют вредную скотоводческую теорию. Советские методы руководства заменили откровенным единодержавием. Без их высокого соизволения нельзя сколотить даже уборную.