Я посмотрел в иллюминатор. Внизу проплывали скалы, хребты, ущелья с реками и ручьями. Огромное пространство было залито солнцем. Взблескивали заснеженные вершины, словно на них вылили расплавленный металл. Лиственницы еще не осыпались и походили на сгустки золотистого дыма.

И подумалось вдруг: ни сытая пища, ни заботливый уход, ни человеческая ласка — ничто не сможет заменить дикому зверю тревожного шума сосновых вершин в непогоду, терпких запахов тайги, сладостного волнения битвы, торжества победы в трудном поединке. Рожденные на свободе должны оставаться свободными.

Порою явь, реальность поражает сильнее самой тонкой, изощренной фантазии. И собираюсь я живописать вовсе не волшебную страну с золотыми горами и жар-птицами. Зачем... На свете есть страна не выдуманная, а реальная — моя Родина; могу назвать и точное место действия — Дальний Восток, среднее течение Амура.

Туда мы, маленький поисковый отряд аэрогеоло- гической экспедиции, прилетели не на ковре-самолете, а на грузовом вертолете Ми-4, терзающем грохотом барабанные перепонки и подпрыгивающем в воздухе, как телега на ухабистой дороге. В поселке, где находилась база экспедиции и откуда нас забрасывали в тайгу, я и услышал о японском журавле — танчо, как называет его местный люд. Якобы они, эти пернатые, шесть или семь пар, гнездятся на месте будущей стоянки нашего отряда. Оказавшийся проездом в поселке орнитолог подтвердил эти слова. Еще, добавил он, японские журавли живут в Приморье и на Уссурийской низменности; у нас их не более тридцати пар; зимуют они в Японии и Корее. А во всем мире этих птиц двести восемьдесят штук.

Люди частенько принимают желаемое за действительность. В поселке мне подробно описывали внешность танчо, их танец, но едва ли кто видел японских журавлей ближе чем за километр. Шагая маршрутом, мы на третий день действительно наткнулись на редкостных птиц. Они взлетели на таком расстоянии, что казались белыми искорками на фоне синего неба. Очень пугливыми были японские журавли.

Я приметил место, где они кормились. Оно и вправду находилось наподалеку от стоянки отряда.

Чтобы вести наблюдение за пернатыми, надо было иметь свободное время, но его-то мне и не хватало: маршруты с утра до ночи. Только недели через три начальник отряда решил дать нам передышку на сутки (выходных в поисковых отрядах не существует).

Ребята отсыпались в палатке, а я с рассветом, наскоро перекусив, отправился к заветному месту.

Зеленая штормовка и зеленый берет неплохо маскировали меня; вдобавок я сплел широкий венок из орешника и водрузил его на голову, как это делают армейские разведчики.

Наконец впереди сквозь тайгу блеснул васильковый Амур и показалась обширная пойма, редко утыканная замшелыми от излишней влаги лиственницами. Пойма была почти сплошь скрыта белым туманом. Отсюда мы вспугнули японских журавлей.

Я долго стоял, весь обратившись в слух. Пели, заливаясь, птицы, со всех сторон в исступлении орали лягушки. Но чу! В эти привычные звуки вдруг вклинился иной крик. Этот чистый и гортанный крик могла издать только крупная, благородная птица. Он магнитом потянул к себе, и я запрыгал с кочки на кочку, стараясь потише хлюпать своими высокими болотными сапогами. Тяжелые туманы колыхнулись, холодно облили штормовку, лицо, руки частыми каплями. Я продвигался поймой, подобно охотнику на глухаря: когда птица кричала, я бежал, обрывались заветные звуки — замирал как вкопанный.

С удивительной быстротою летит время в подобной ситуации, точнее, совершенно теряется его ощущение. Солнечный хохолок, только-только выглянувший из-за сопки, когда я подходил к пойме, превратился в твердый ярко-малиновый диск, победно поплывший над землею. Туманы поредели и осели, как сугробы под дождем. Они уже не скрывали меня, приходилось то и дело пригибаться и приседать. Судя по движению солнца, прошло не менее часа.

Наконец послышались легкие хлопки крыльев. Странно, они не передвигались, как у летящих птиц, а раздавались с одного места. И еще до слуха донеслось: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп! Словно маленькие напуганные лягушата один за другим прыгали с кочек в воду. Я лег и пополз по-пластунски и через минуту был весь вымазан липкой вонючей жижей. Что поделать, иначе спугнешь. Довольно плотный у земли туман неожиданно оборвался. Я глянул вперед и крепко зажмурился. Так инстинктивно поступает человек, если рядом вспыхивает магний или электросварка. Но я был ослеплен не вспышкой...

Птицы были яростной белизны, как иней в солнечных лучах, как расплавленный металл. А длинная шея, голые ноги и второстепенные маховые перья — чернее дегтя, чернее самой темной ночи. Гениальный художник — природа — прихотливо бросил в это классическое, строгое и холодное сочетание маленькую деталь, легкий мазок: аккуратную длинно клювую головку

венчала красная шапочка.

Я насчитал их семь пар. Самки внешне ничем не отличались от самцов. Птицы занимались очень прозаичным делом, расхаживали по болоту, отыскивали, хватали клювами и заглатывали небольших лягушек, но в каждом движении танчо, в наклоне шеи, повороте головы было столько грации! Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп — передвигаясь, били они по водяным оконцам лапками. Вот, оказывается, кто рождал эти звуки.

Я лежал, затаив дыхание, унимая расходившееся сердце, потому что ближайший журавль расхаживал в десяти метрах от меня. Если бы не широкий венок из орешника, скрывающий голову, лицо, плечи и часть спины, я бы, безусловно, был обнаружен птицами.

В левую бахилу затекла вода, остро пахнущая болотная жижа холодила грудь и живот, но я не сделал ни единого движения, боясь вспугнуть осторожных птиц. И великое терпение мое было вознаграждено. То, что я увидел, верно, не забуду до конца дней своих. Такое невозможно забыть. Мне часто вспоминается болотистая низинка возле василькового Амура, тяжелый запах мари, осевшие сугробы туманов и танцующие птицы, словно слетевшие с яркой японской акварели...

Парочка журавлей, что кормилась слева от меня, супруг и супруга, может, жених и невеста, неожиданно оставила в покое лягушек. Они повернулись друг к другу. Он или она, уж не знаю, видно, он, потому что обычно первым начинает танец самец, вытянул шею к груди подруги. Его головка с красной шапочкой начала плавно опускаться и вновь подниматься; шея извивалась черной змеей. Приглашение к танцу? Возможно. Но самка этого не поняла и удивленно косила на партнера глазом. Тогда самец, приседая на длинных ногах, заходил кругами, все быстрее и быстрее; выброшенные крылья взлетали и с хлопком опускались. Он танцевал, иначе не назовешь эти выверенные движения; каждое па было доведено до совершенства.

Неожиданно самец остановился напротив подруги, как бы спрашивая: «Ну, дошло, душа моя? Я приглашаю тебя на танец». И птицы вместе запрыгали вверх и захлопали крыльями. И длилось это довольно долго. В прыжке они одновременно резко распрямляли согнутую левую ногу, а на вершине сложной фигуры непременно выбрасывали крылья, на мгновение замирая в воздухе.

Краем глаза я увидел: все журавли оставили трапезу, с напряженным вниманием следили за танцующей парой, и при этом каждая птица заметно приседала и покачивалась. Так человек, наблюдая лихой пляс, невольно притопывает в такт ногой или поводит плечами.

Но вот птицы вновь остановились друг против друга. Я подумал, что танец окончен, и ошибся. Они начали иную фигуру. И самец и самка вытянули шеи к небу, а головки, напротив, опустили, направив клювы в землю. Красные шапочки смотрели друг на друга: чья краше? Потом, дрогнув крыльями, устремили клювы в небо и резко, гортанно прокричали. Повторили эту вторую фигуру вновь. И опять вернулись к первой: начали взлетать, хлопать крыльями, выбрасывая согнутую левую ногу, замирали в воздухе. Теперь они, опустившись очередной раз на землю, зачем-то подхватывали клювами то веточку, то травинку и высоко подбрасывали их.

Между тем остальные пары — шлеп-шлеп, шлеп- шлеп! — как по команде, приблизились к танцорам, окружили их со всех сторон.