— Ну-ка, подымите меня!
Меня подняли и я увидел на редкость красивую картину.
В батальонной колонне с разомкнутыми рядами, в ногу, с офицерами на местах, поверху, прыгая через окопы, и опять попадая в ногу, шел 2-ой батальон Преображенского полка. Шел как на ученьи. Люди валились десятками, остальные смыкались и держали равнение и ногу. Правда, для ружейного и пулеметного огня было еще слишком далеко, но и под серьезной артиллерийской пальбой только исключительно хорошая воинская часть была способна так идти.
Впереди батальона на уставной дистанции, шел небольшого роста крепкий полковник, с темной бородкой, Кутепов. За ним шел адъютант, мой петербургский знакомый Володя Дейтрих. Шли прямо на нас. От времени до времени Кутепов на ходу поворачивался и подсчитывал: «левой, левой!»
Похоже было не на поле сражения, а на учебное поле в лагерях под Красным Селом. Зрелище было импозантное.
Увидев чинов в неположенном месте, Кутеповское сердце не вынесло беспорядка. Он нагнулся над окопом и грозно спросил моих носильщиков:
— Вы кто такие и что вы здесь делаете?
Те вытянулись и отрапортовали:
— Носильщики Семеновского полка. Несем раненого капитана Макарова!
Тут он меня увидел, полуотвернувшись сунул руку и отрывисто бросил:
— Ах, это вы! Ну, поправляйтесь!
Выскочил наверх, находу поймал ногу и опять стал подсчитывать:
— Левой, левой!
Через наши головы запрыгали молодцы преображенцы.
На то, что Кутепов, хотя мы и довольно хорошо знали друг друга, был со мной так мало любезен, я не обижался. Вид у меня был жалкий. Физиономия бледная, измазанная землей, весь в крови… У всех есть нервы. Идя в бой нельзя оплакивать убитых и сюсюкать над ранеными. Сам заряд потеряешь. Раненые в бою отыгранная карта. Чем меньше на них смотреть, тем лучше. Может быть, это жестоко, но это правило. Доведись нам поменяться ролями, я бы сделал совершенно то же самое.
В блиндаже мы сидели около часа. Наконец стрельба опять стала стихать и мы тем же порядком двинулись дальше.
Часам к пяти ходы сообщения, наконец, кончились. Я взобрался на носилки и первый раз за много часов почувствовал себя удобно. Продвижение вперед тоже пошло много быстрее.
Уже в виду перевязочного пункта на нас четверых «напал» немецкий аэроплан. Говорю «на нас», потому что кругом, насколько можно было видеть, решительно никаких других «военных» целей не было. Голое поле. Вдалеке была видна большая палатка перевязочного пункта с громадным флагом Красного Креста. Ее, нужно отдать ему справедливость, летчик не трогал. Но нас форменным образом атаковал. Летя довольно медленно и на высоте 10-этажного дома, так что в машине можно было свободно различить две фигуры, он пролетал над нами несколько раз… Пролетит и опять вернется, все время самым неприятным образом поливая нас из пулемета. В это время немцы пускали еще с аэропланов свинцовые стрелы, стрелы дюйма в 4, а на другом конце приспособление вроде пропеллера. Эти стрелы давали ужасные раны. Такие стрелы я несколько раз держал в руках. Дьявольское оружие…
Носильщики мои засуетились. Я им велел опустить меня на землю и ложиться самим. Аэроплан еще немножко за нами поохотился, наконец улетел. Скоро мы подошли к перевязочному пункту.
Около палатки на носилках лежало человек 20 раненых. Поодаль, накрытые шинелями, на земле несколько мертвых.
Внутри палатки, засучив рукава, в белых измазанных кровью халатах, спокойно, но необычайно быстро и ловко, работали четверо наших докторов.
Меня внесли внутрь. Первым подошел ко мне о. Александр Архангельский, в эпитрахили и с крестом. Благословил и дал поцеловать крест. В это время освободился мой приятель д-р Георгиевский. Полил руки спиртом и подошел ко мне.
— Ну, покажи, что у тебя?
С меня стащили все, что полагалось и Георгиевский стал щупать, давить и ковырять.
— Ну, кость не задета… Пальцами можешь шевелить? — оказалось что могу — попало удачно… На дюйм выше, было бы скверно. Рана пулевая… входное отверстие уже затянулось, а выходное — довольно глубокая ямка, шириной в пятак… Температура небольшая, 38,2. Плохо, что ты так, долго на земле лежал, но что много крови вышло, это очень хорошо… Она все промыла. Переверните его!
Санитары меня ловко перевернули.
— Ну, теперь держись!
Георгиевский наклонился и из пробирки стал наливать мне иод в рану, как в рюмку. Ощущение было щекочущего ожога, так что захотелось и плакать, и смеяться. После этого, для бодрости, он дал мне стакан разбавленного спирта. Хватив его одним духом, да на пустой, желудок, палатка с докторами и фельдшерами, и еще с чем-то странным, черным, чего я сразу не заметил — заходила у меня ходуном.
Через несколько минут, всмотревшись, я почти убедился, что черная фигура не призрак, а пожилая очень строгого и важного вида женщина, с золотым крестом на груди, вся в черном и в огромной черной косынке. В дальнем углу палатки огромными ножницами, она методически резала огромные куски марли.
Я поймал за халат проходившего мимо доктора Васильева, притянул его ближе и шепотом спросил:
— Мне мерещится, или это действительно так? Что это за ангел смерти и что он у вас здесь делает?
Васильев наклонился вплотную к уху и зашептал:
— Это настоятельница Кауфманской Общины сестер милосердия, знаменитая баронесса Икскуль. Приехала получать очередную Георгиевскую медаль. Работает на передовом пункте под действительным артиллерийским огнем.
— Да ведь огня нет, ни действительного, ни недействительного!
— Огонь мог быть. Напишем, что был.
— Ну, а вам, докторам, что же нужно тогда дать, офицерские Георгиевские кресты на шею?
— Мы другое дело… мы люди маленькие…
Теперь я понял, почему баронессу так панически боялись все петербургские девицы, превратившиеся на время войны в кауфманских сестер. Если мне, ротному командиру, было жутко на нее смотреть, то что же им бедненьким…
В отверстии палатки показалась широкая улыбающаяся физиономия Смурова. Я поманил его пальцем. Он подошел и зашептал:
— Вашесбродие, поздравляю. Вот и вышло, как я вам пожелал… Я уже и вещи все наши собрал. Тут недалеко в палатке Вам все устроено…
Удивительных способностей человек был Л. Н. Смуров. Оказывается он уже утром узнал, что я ранен, и как ранен и все приготовил.
Говорю ему:
— Радоваться, мой друг, еще преждевременно. Вот 11-ой роты подпоручик Ватаци также в ногу ранен был. Все было благополучно. Привезли в Петербург, а на 15-ый день помер!
— Ничего, Вашебродие! Бог милостив!
Скоро меня перенесли в отдельную палатку, поблизости, где я под морфием, заснул сладко и крепко.
На следующее утро, по поручению командира полка, ко мне пришел кто-то из офицеров полкового штаба, пожелать мне выздоровления и рассказал подробности вчерашней атаки.
Об офицерских потерях мне уже накануне сообщил Смуров. Эти вести обыкновенно распространяются по полку с быстротою телеграфа.
Оказалось, что 2-ая рота, с двумя офицерами, вышла из окопов в положенный срок. Быстро дошли до гребня, где четыре дня назад залегли Преображенцы, и тут начались страшные потери. Тут был убит младший офицер Николай Шишков. Рота несколько раз поднималась, но идти дальше была не в состоянии. Огонь был слишком силен. Каждый, кто подымался, тут же сейчас и валился. При одной из таких попыток встать, шрапнельной пулей в голову был ранен ротный командир Николай Баженов. После того, как он упал замертво, рота еще раз попыталась подняться, но опять безуспешно. Постепенно все, кто остался жив, отползли назад. Потери были очень велики, до 40 человек с обоими офицерами.
В это время левее нас, обнаружился успех у Измайловцев, окопы которых были гораздо ближе к немцам, чем наши.
В их расположении был лесок, в форме сапога, и из этого леска они лихим штыковым ударом на коротке выбили немцев из передовой линии. Когда наша 12-ая вышла из окопов, то молодец фельдфебель Ермолов сообразил, что идти прямо туда, где погибала 2-ая рота, нет смысла, и пользуясь маленьким мертвым пространством, которое мы накануне днем изучили, что было сил помчался с ротой на Измайловский участок, где, по характеру криков и стрельбы, он понял, что происходит что-то для нас хорошее.