Рядом со мной лежал молодой офицер Гренадерского полка, раненый во время немецкого обстрела 6-го числа. Вливали ему соляной раствор и был он большей частью без сознания.

Вечером я поймал сестру милосердия и стал у нее выпытывать, сколько времени, по ее мнению, мне предстоит еще у них лежать. Она мне ответила, весьма резонно, что хотя рана моя не тяжелая, но как всегда естъ опасность заражения… Если температура три дня не вскочит, то значит все благополучно и можно будет двигаться дальше.

На следующее утро перед обедом, в палату вбежала та же сестра и стала стремительно оправлять всем одеяла и взбивать подушки. На мой вопросительный взгляд быстро сказала:

— Приехал Командующий Армией Каледин. Сейчас сюда придет!

Минут через 20, со старшим врачом и с адъютантом вошел среднего роста еще молодой генерал, с подстриженными усами и загорелым лицом. Вид энергичный и решительный.

Не останавливаясь у гренадера, который разговаривать был не в силах, Каледин подошел прямо ко мне:

— Вы какого полка?

— Семеновского, Ваше Превосходительство.

— Ранены 7-го числа?

— Так точно.

— Очень хорошо действовали ваши роты. Особенно 12-ая…

— Я как раз имел честь ею командовать, но был ранен еще до выхода из 1-ой линии.

— Прекрасно действовали!

Захотелось мне ему сказать про знаменитую артиллерийскую подготовку. Но подумал: он это и без меня знает… Да и что я, штабс-капитан, буду вступать в госпитале в пререкания с командующим армией… Не время и не место. Сказал только:

— Но ведь успеха не было, Ваше Превосходительство!

— Следующий раз будет успех. Желаю вам поправляться! — И сильно сжал руку.

«Следующий раз!»…

Веселый разговор! Еще два таких «следующих раза», пожалуй, не с кем будет и атаковать.

Собирался ли Каледин пытаться третий раз атаковать с негодными средствами и ему не позволили, или он сам увидел, что ничего путного из этого выйти не может, но факт тот, что больше атак не было. Наша попытка 7-го сентября в этот раз была последняя.

Пролежав 3 дня в Луцке, наконец, к великой моей радости, я был, с очередной партией погружен в автомобиль, и на этот раз уже простые санитары привезли меня на вокзал и погрузили в санитарный поезд.

Тащились мы до Киева три дня. Было это и тяжело, и утомительно, а главное очень скучно. Денщиков в санитарный поезд по правилам не брали. Но за Смурова я был спокоен. И, действительно, когда нас утром сгрузили и на носилках поставили в ряд на платформе Киевского вокзала, первый, кого я увидел, был мой верный телохранитель.

Я с тоскою думал, что до Петербурга плестись придется по крайней мере дней 8.

Лежу на носилках в довольно мрачном настроении, а Смуров меня утешает.

И вдруг вижу: с деловитым видом проходит мимо меня артиллерийский полковник, с георгиевской ленточкой. На рукаве повязка управления передвижения войск.

— Смурыч, гони за этим полковником и попроси его ко мне!

Смуров полетел. Через минуту приводит удивленного полковника. Сомнений быть не могло. Полковник был мой кровный двоюродный брат Николай Ушаков, георгиевский кавалер еще за японскую войну, а в эту, после ранения в живот, окончательно выписанный из строя.

— Здравствуй, Николай! Позволь тебя спросить, какую ты здесь должность занимаешь?

Мы расцеловались.

Оказалось, что занимал он должность крупную — коменданта станции Киев. Тогда я стал к нему приставать, чтобы он избавил меня от санитарного поезда и помог бы мне устроиться так, чтобы меня пустили в Петербург одиночным порядком.

План мой был такой.

В ближайшем скором поезде Смуров берет 2-местное спальное отделение 1-го класса, чтобы уже никто другой сесть туда не мог. Я занимаю нижний диван, Смуров верхний. В Киеве меня в поезд всунут, а в Петербурге вынут. Если понадобится, по дороге кто-нибудь перевяжет. Докторов и туда и назад едет сколько угодно. Но так я, но крайней мере, буду в Петербурге через утро, а не на 9-ые сутки…

Николаю мой план понравился, но, во-первых, по его словам, сам он ничего сделать не мог, т. к. распоряжался здоровыми воинскими чинами, а для больных существовало свое санитарное начальство. Главным же образом он напирал на то, что все это совершенно противозаконно и потому неосуществимо.

Включенный в санитарные списки воинский чин неукоснительно должен быть кому-нибудь «сдан». Должна быть налицо «расписка в получении». Тогда из списков его можно «выписать»… А так, чтобы с Киевского вокзала раненый чин бесследно исчез, растворился в эфире, это будет что-то вроде похищения или побега, что по характеру моего ранения было бы уже совсем неправдоподобно.

Долго думали, как это оформить. Наконец придумали.

Старшему врачу Александровской Общины (Петербург, Верейская 3), где я уже раз лежал, и где меня хорошо знали, посылается срочная телеграмма, чтобы он приготовил мне койку и выслал к Киевскому поезду на вокзал меня встречать санитарную повозку и санитаров. На эту телеграмму он должен был срочно же ответить, что все будет выполнено. Вот эта-та его телеграмма, о принятии меня в Петербурге, и будет приложена к делу в качестве расписки в моем получении.

Николай отправился хлопотать и, конечно, выхлопотал. Коменданту станции Киев, на той же станции Киев, все-таки трудно отказать.

Перед окончательным разрешением меня взяли в перевязочную, померили температуру, оказалось 36.7, заново перебинтовали и, наконец, сказали:

— Ну, Бог с вами, поезжайте!

В 5 часов пришла телеграмма из Александровской общины, что все будет сделано, а в 9 часов вечера, четверо санитаров со Смуровым впихивали меня в широкое окно вагона и укладывали на бархатном диване на разостланную клеенку. Из раны все еще сочилась какая-то гадость, а портить казенную обивку не следовало.

Вагон был совершенно пуст. Только у соседнего окна стоял единственный кроме нас пассажир, небольшого роста, с розовыми щеками и седой бородкой, симпатичного вида господин лет за 60 и с любопытством на нас смотрел.

Смуров получил последние инструкции, пакет с перевязочным материалом, какие-то бутылки… Комендант станции Киев с нами распрощался и поезд тронулся.

В спальном вагоне 1-го класса Смуров ехал в первый раз в жизни, но чувствовал себя так, как будто бы никогда иначе не ездил. Отправился в вагон-ресторан устраивать мое питание, а кстати организовать и свое собственное. Затем потребовал у проводника подушку и одеяло и полез наверх, предварительно попоив меня чаем.

На следующий день часов в 10 утра, около моей открытой двери остановился наш единственный попутчик, вчерашний господин с седой бородкой. Долго на меня смотрел и говорит.

— Вы ранены?

— Ранен, — отвечаю.

— Как же вас выпустили из санитарного поезда? Может быть осложнение…

— Да у меня уже пятый день нормальная температура.

— Все-таки это неосторожно. Я потом вас посмотрю. Я врач, вы мое имя может быть слыхали… профессор Рейн, а теперь министр здравоохранения…

— Конечно, слышал, профессор, и очень вам благодарен за внимание.

А сам думаю, час от часу не легче… Этого еще не доставало! Министр здравоохранения… знает, как я из санитарного поезда удрал… видел, как меня в окошко впихивали… Хотя военно-санитарная часть ему не подчинена, она в ведении добрейшего, но грозного принца Ольденбургского, но стоит ему кому не нужно два слова сказать, большие неприятности могут выйти и вокзальному санитарному начальству, а косвенно и коменданту станции Киев…

Но что-то в симпатичном и ласковом лице министра говорило, что он никому гадостей делать не собирается.

— У вас перевязочный материал с собой есть?

— Как же — говорю, — все есть, и марля, и вата, и спирт, и бинты. Всего этого мне дали на вокзале в Киеве. Вот сейчас вернется я мой денщик и все достанет…

— Он у вас шустрый парень, я уже заметил. А почему вы улыбаетесь?

— Да так, любопытно будет вспомнить под старость, что в этот раз на войне первую перевязку мне сделал ротный фельдшер, а последнюю Всероссийский министр здравоохранения.