20

— Как БОг свят, — сказал начальник стражи у городских ворот, — это же наш историк. Видать, твоя история оказалась никому не нужной, а может мостовые Иерусалима слишком горячи для твоих ног, ибо приехал ты сюда с многочисленными ослами, а покидаешь нас всего с одним?

Подивившись великолепной памяти офицера, я сказал:

— Да, прошло уже немало времени с тех пор, как приехал я сюда со своей семьей и своими архивами; теперь же я живу в доме № 54 по переулку Царицы Савской, а сейчас вот еду по царскому поручению.

И я показал ему свои документы.

Тем временем вокруг нас собрались нищие и прочий сброд, что околачивается у городских ворот; они бросали шуточки о крысах, покидающих дом, в который пришла чума; кто-то выкрикнул, что кровь Адонии, пролившаяся на улице, — это только начало, скоро на холмах вокруг Иерусалима будут торчать виселицы, и на каждой будет болтаться паразит, сосавший кровь из народа, из простых трудяг.

Начальник стражи взмахнул своей многохвостой плеткой над их головами и рявкнул:

— Молчать, чертово отродье, нечисть паршивая! Плачут ваши задницы по розгам, и, видать, хотите, чтобы языки у вас повырывали? ГОсподь дал вам слишком много свободы, да и царь слишком уж добр. А мозги-то у вас усохли, не больше горошины; или вы забыли, кто правит в этой стране — мудрейший из царей Соломон, верный ему Ванея с хелефеями и фелефеями; они каждого насквозь видят и научат вас держать языки за зубами.

Мне же он сказал:

— Убирайтесь отсюда поскорее. Вы, грамотеи, только раздражаете народ, да и царским слугам от вас лишние хлопоты?

Итак, отправился я в путь на север, к Беф-Сану, по дороге, ведущей мимо храма в Ноумве, которой в свое время воспользовался Давид, когда бежал от Саула.

А душа моя тревожилась об Эсфири, моей больной жене, оставленной дома, и о наложнице моей Лилит, которая почему-то не проводила меня, когда я уезжал, и о своем будущем, которое представлялось мне в высшей степени ненадежным: покинув Иерусалим, я избежал на этот раз прямого удара, но я уже слишком стар и постоянен в своих привычках и в своем образе жизни, чтобы приспособиться, например, к длительному выживанию в пещерах или в пустыне.

Доехав до большого камня, из которого бьет пограничный родник (названный так потому, что до этого места простиралась страна иевусеев, пока Давид не разбил их и не захватил Иерусалим), я вдруг увидел сидящую у источника стройную женскую фигурку, закутанную в белую накидку; в руках женщина держала узелок.

Сердце мое чуть не выскочило из груди, ибо я узнал Лилит; горло мое моментально пересохло, так что, остановив осла, я некоторое время не мог произнести ни слова.

Лилит, открыв лицо, подошла ко мне, взяла за руку и сказала:

— Не гони меня, Эфан, мой любимый. Я хочу пойти с тобой; когда ты будешь есть, мне хватит крошек, а когда ты ляжешь спать, я буду тебя согревать, ибо люблю я тебя больше собственной жизни.

Я обнял ее, крепко прижал к себе и подумал, что немыслимо отдать ее царю Соломону и невыносимо представлять себе, как он тискает ее своими жирными лапами; я понимал, сколь опасно одинокому страннику путешествовать по дорогам Израиля с красивой женщиной: повсюду поджидали разбойники, солдаты и прочий темный народец, которые могли надругаться над Лилит, как это было во времена Судей, когда несколько негодяев из города Гивы схватили наложницу молодого левита и насиловали ее всю ночь, отпустив лишь утром; весь Израиль поднялся как один человек, чтобы наказать развратников, после того как левит расчленил свою наложницу — разрезал на двенадцать частей и разослал их старейшинам всех родов. Но это было во времена Судей; сегодня же можно разрезать свою невесту хоть на тысячу кусков и разослать их блюстителям закона по всему Израилю, никто даже пальцем не пошевелит.

— Лилит, возлюбленная моя, — сказал я, — БОг свидетель, как бы я хотел взять тебя с собой. Все тяготы пути превратились бы в удовольствие, а каждый день стал бы для нас как медовый месяц. Но вся страна охвачена волнениями, поэтому мне и пришлось покинуть столицу; а на дорогах особенно неспокойно.

Она посмотрела на меня своими огромными глазами и сказала:

— Я легла бы у твоих ног, Эфан, и нежно заботилась бы о тебе. Поначалу, когда ты купил меня у моего отца за двенадцать хороших овец, четыре козы и дойную корову, я увидела в тебе пожилого человека, угрюмого и замшелого; но ты научил меня своим песням, был так добр ко мне и постепенно стал мне возлюбленным, супругом и отцом в одном лице. Не думай, что пришла я сюда, не взвесив все хорошенько; я понимаю, каково молодой женщине путешествовать в такие времена с мужчиной, который учен, мягок нравом и неискусен в обращении с кинжалом. Но даже если ты прогонишь меня, я не вернусь в дом № 54 по переулку Царицы Савской, а последую за тобой и стану твоей тенью; и как не может человек оторваться от своей тени, так и тебе не избавиться от меня, а иначе я буду думать, что ты таким образом говоришь мне, что не любишь меня и собираешься спать с другими женщинами — деревенскими потаскушками и городскими шлюхами, и тогда я буду молить ГОспода, чтобы обсыпал он твои чресла нарывами и язвами, наградил геморроем и мужским бессилием.

Должен честно признаться, что была у меня мысль попробовать в своем путешествии чего-нибудь свеженького, пусть бы и деревенскую потаскушку, ибо мужчина в дороге подобен птице, высматривающей с высоты своего полета полевых мышей. Но любовь Лилит покорила меня, заставив устыдиться, и я сказал:

— Лилит, любимая, почему так получается, что мужчины редко понимают глубину чувства, на которое способна женщина, и посему отвергают эту благодать? Пусть нашлет на меня ГОсподь все свои кары, если я забуду то, чему ты меня научила, и предам твою любовь. Нет, не пойдешь ты за мной пешком, мы будем по очереди ехать на осле и делить мой хлеб, а ночью спать под одним одеялом и согревать друг друга, и ласкать, а затем всматриваться в небо и прислушиваться ко вздохам ветра.

Так и отправились мы дальше от большого камня у пограничного родника, и лицо Лилит светилось так, словно освещали его сотни звезд.

На седьмой день нашего путешествия, когда солнце, похожее на огромный красный шар, клонилось к закату, мы увидели стены Беф-Сана, низкие, местами обвалившиеся, как и дозорные башни: мудрейший из царей Соломон расходовал богатства страны на сооружение огромного Храма ГОсподу и на расширение своего дворца, а также на крепость Милло и стены Иерусалима, на строительство Гадора и Межддо, на зернохранилища, помещения для колесниц, конюшни и на то, что еще собирался построить в Иерусалиме и Ливане; все же остальное приходило в упадок и запустение.

Из ворот вышел человек, тянувший на веревке упирающегося старого козла; человек бранился, проклиная тот день, когда он родился, и день, когда родился козел, но пуще всего он клял священников Беф-Сана.

— Послушай, приятель, — сказал я ему, — сдается мне, от этой скотины тебе никакого проку, а лишь сплошные муки. В нем нет ни мяса, ни сил, рога крошатся, шерсть облезла; почему не пожалеешь ты несчастное животное, почему не дашь ему издохнуть спокойно?

— Никакого проку? — Теперь человек проклинал и мою мать за то, что меня родила, и мать Лилит, а заодно и мать осла, на котором я сидел. Затем, немного успокоившись, сказал: — Козел этот — крепкий парень, и нрав у него горячий, а ноги наверняка сильнее, чем твои, чужестранец. Что же касается его кончины, то она наступит очень скоро, ибо веду я его к священникам, чтобы принести в жертву ГОсподу.

Тогда похвалил я его за благочестие, а он снова заорал, пнул козла ногой и объяснил, что первого числа каждого месяца должен приносить священникам Беф-Сана козу, овцу или теленка, ибо приняли они к себе его сына, придурка от рождения; расходы эти разорили его, и теперь ни ему, ни его жене, ни остальным их детям нечего есть.