Фануил, сын Муши, стукнув ладонью по лбу, проклял тот день, когда впервые встретился со мной, и умолял меня удалиться и не говорить ни одной живой душе, что я с ним знаком, ибо уши Ванеи, сына Иодая, есть везде. Не слушая моих возражений, он схватил меня за рукав, подтащил к двери и вытолкал вон.

Я вышел из казначейства, ошеломленный: что за проказа напала на меня, за какие грехи и с каких пор? Я брел по улицам, одинокий среди толпы и до крайности встревоженный. Но как собака, что возвращается к своему помету, так и мои мысли постоянно возвращались к словам, сказанным мне Ванеей, сыном Иодая, в доме Иоава: «Если ты, Эфан, знаешь столько, сколько мне кажется, то кажется мне, что знаешь ты слишком много».

Мне не оставалось ничего другого, кроме как от правиться домой.

Дом был окутан розовым светом заката, а перед входом стояли зеленые носилки с золотыми планками и красной обшитой бахромой крышей.

Я раздумывал, не лучше ли мне провести ночь в гостинице или в каком-нибудь сарае, а то и просто в подворотне. Но я слишком устал и был так обескуражен, что обреченно отворил дверь и вошел в дом, как баран на заклание.

Аменхотеп, главный царский евнух, поздоровался со мною еще более гортанно, чем когда-либо, спросил о моем здоровье и почему это я сторонюсь его. Моя наложница Лилит принесла чашу с водой, омыла мне лицо, руки и ноги. Аменхотеп одобрительно следил за ее изящными движениями. Хулда, мать моих сыновей, поднесла вино, хлеб, блюдо с овечьим сыром, смешанным с мелко нарезанными оливками и тертыми орехами. Эсфирь же, моя жена, извинилась: день был длинным, и сердце ее утомилось.

Женщины удалились. Аменхотеп положил на хлеб ломтики сыра и молча жевал. Наконец, вытерев руки платочком из тончайшей ткани, он сказал:

— После такого дня, как сегодняшний, человек начинает думать о своей душе и искать друзей.

Страх снова наполнил мои члены.

— Смерть — проворный косарь, — сказал я.

Он кивнул.

— Давно ли мы видели, как Адония по-всячески ублажал девицу Ависагу, а теперь на него поднял руку Ванея, и он мертв.

Евнух многозначительно посмотрел на меня, и страх мой усилился.

— Ты историк, Эфан, и смерть не может потрясти тебя, однако эта имеет некоторые особенности, одна из которых касается и тебя. Полагаю, ты знаешь, как все произошло?

Я покачал головой.

— Адония, видно, потерял остатки разума из-за этой девицы, — начал рассказывать Аменхотеп, — ибо дошел до того, что просил царицу-мать Вирсавию замолвить за него слово царю, и был настолько глуп, что напомнил ей: «Ты же знаешь, что царство было моим, и весь Израиль был предназначен мне, дабы правил я в нем; но царство отошло от меня и стало принадлежать моему брату».

Аменхотеп жеманно выкрутил свои руки.

— Можешь себе представить, как это понравилось старой госпоже. Может, Адония забыл, что именно Вирсавия уговорила царя Давида, чтобы тот не отдавал ему царство? Может, забыл, что Ависага, пусть и не могла согреть царя, но все же была одной из женщин Давида, а посягать на женщину царя — все равно, что посягать на престол?

Я вспомнил, как Адония ласкал Ависагу и как она извивалась в страсти, и от страха у меня стало горячо внутри, а сердце сжалось.

— Однако Вирсавия согласилась просить за Адонию и пришла к царю. Соломон встал ей навстречу, поклонился и приказал поставить кресло для своей матери, чтобы села она по правую руку от него. «У меня к тебе небольшое дело, — сказала госпожа Вирсавия, — и я прошу тебя не отказать своей матери». И царь сказал в ответ: «О чем просишь, мать моя? Я не скажу тебе „нет“».

И она, Вирсавия, как будто снова стала прежней — женой Урии: тише воды, ниже травы, но на кончике ее языка таилась смерть.

И молвила она: «Отдай сунамитянку Ависагу в жены брату твоему Адонии».

Руки Аменхотепа задвигались, словно головы двух змей, нападающих друг на друга.

— Я видел лица дееписателя Иосафата, сына Ахилуда, и Ванеи, сына Иодая: они были, будто каменные. Лицо же царя стало желтым, словно лимон, и сказал он: «Почему просишь ты для Адонии только сунамитянку Ависагу? Проси для него и царство, ведь он мой старший брат; проси заодно и за его друзей — священника Авиафара и Иоава, сына Саруи».

Соломон сразу же заподозрил заговор. Ведь всякая власть произрастает из заговора, и поэтому власть имущим он мерещится повсюду. Вирсавия хорошо понимала это.

— Тогда царь стал кричать на Ванею и на меня: какие же мы верные слуги, хороша же наша бдительность, если брат его Адония и девица Ависага любезничают друг с другом, прямо у нас под носом. И где же были все царские вельможи и советники, если он лишь от своей матери узнает, что творится в его царстве? «Да обрушит на меня ГОсподь все свои кары, — заявил он, — но Адония сказал это во вред жизни своей. Посему, как свят БОг, укрепивший меня и посадивший меня на престол отца моего Давида, еще сегодня Адония должен умереть».

Я вспомнил темные пятна на тряпице, которые были кровью Адонии, и дрогнувшим голосом спросил Аменхотепа, какое отношение имею к этой смерти я.

Аменхотеп долго смотрел на меня, и в его покрасневших глазах был недобрый блеск:

— Разве не долг каждого сына Израиля идти путем ГОспода и сообщать властям о недостойных деяниях своих ближних? Разве тебе не было известно нечто важное для слуг царя?

— А разве вы этого не знали? — отвечал я.

— Конечно!

Он повернул голову так, что стал похож на одну из фигур, какие египтяне высекают на колоннах, называемых обелисками; и улыбнулся такой же, как у них, загадочной улыбкой.