Действительно ли он был так безразличен к творческому методу? Вряд ли. Японская критика совсем не случайно называла литературный отдел «Асахи», где через несколько лет после прихода в литературу стал сотрудничать Нацумэ, цитаделью антинатурализма. В этом, видимо, весь секрет выступлений Нацумэ против «измов». В те годы именно натурализм стремился заключить японскую литературу в узкие рамки канонизированных схем, что претило такому крупному, самобытному художнику, как Нацумэ. Так что его слова нужно скорее понимать как реакцию на натурализм, как реакцию на бескрылую, заземлённую прозу «личного опыта» и, в конечном счёте, на «повесть о себе». Но возникает вопрос, был ли действительно натурализм в Японии явлением, захватившим столь широкую литературную сферу, что, не преодолев его, невозможно было направить литературный процесс в русло реализма. Не боролся ли Нацумэ, выступая против натурализма, вместе с тем и против реализма также? Вопрос тем более не праздный, что часто японский натурализм («сидзэнсюги») отождествляется без всяких оговорок с реализмом на том основании, что «сидзэнсюги» далеко не то же, что европейский натурализм. В какой-то мере это верно. И в этом нет ничего удивительного. Ни одно явление, перенесённое из одной страны в другую, а в данном случае в другую часть земного шара, не может сохраниться в первоначальном, неизменном виде. Поэтому японский натурализм в чём-то, несомненно, не похож на европейский. Но исходные положения «сидзэнсюги» адекватны европейскому натурализму. Это несомненно. Вспомним, из чего исходили японские натуралисты. Родоначальник японского «сидзэнсюги» Осуги Тэнгай выдвинул принцип: «Изображать так, как есть». Таяма Катай, один из наиболее последовательных представителей «сидзэнсюги», определил свой метод как «плоскостное изображение», а позже — «неприкрашенное изображение». Можно привести и слова известного в то время писателя Симамура Хогэцу: «Мы изгоняем из искусства всё развлекательное, изгоняем всё, что относится к мастерству, изгоняем всё, что относится к идеалам».
Когда мы сегодня судим о японской литературе начала века, мы можем легко отделить декларации от их воплощений в художественных произведениях. Нам совершенно ясно, что многие из деклараций писателей находились в категорическом противоречии с их творческой практикой, что их произведения часто ломали ими же установленные узкие натуралистические рамки. Как было, например, с тем же «Нарушенным заветом» Симадзаки Тосона, романом, который вполне основательно причисляется к реалистической литературе, хотя в немалой степени несёт в себе и черты натурализма. Это видно и из основной посылки писателя о биологическом объяснении поступков человека. Так что правильнее, видимо, сказать, что в «Нарушенном завете» Симадзаки шёл к реализму, преодолевая натурализм, вопреки ему. Правда, Симадзаки не был оригинален. Глава французского натурализма Золя в лучших своих произведениях поднимался до истинного реализма. Но ведь кроме Симадзаки Тосона был ещё и Таяма Катай, который, выдвигая положение о «плоскостном изображении» и «неприкрашенном изображении», утверждал, что внутренний мир человека, внутренняя суть явлений человеку недоступны, что писатель видит только то, что лежит на поверхности, и именно это должен изображать. Любые литературные приёмы, искусство, мастерство решительно отвергались им. Причём, в отличив от Симадзаки, Таяма не только декларировал натурализм, но и воплощал свои принципы в художественных произведениях. Он довёл их до nec plus ultra, пытаясь доказать, что, поскольку писатель с полной достоверностью может знать лишь самого себя, то он и должен ограничить объект изображения самим собой. Отсюда и «повесть о себе», ставшая основным жанром творчества Таяма.
Так трансформировалась в Японии идея Золя о литературе Яичного опыта. Причём следует отметить, что, восприняв теоретические основы французского экспериментального романа, японские натуралисты зачастую выхолащивали антибуржуазный пафос французских натуралистов и в первую очередь Золя.
Повесть Таяма Катай «Постель», в которой рассказывается о любви героя-автора к своей ученице, не содержит и тени критики существующего общества. Это, по словам Симамура Хогэцу, «смелая, искренняя исповедь — исповедь человека из плоти и крови», и не более. И хотя автор обнажил свою душу и, казалось бы, бросил смелый вызов буржуазной морали, но, ограничившись показом интимных переживании героя, не дав широких социальных обобщений, он фактически превратил её в камерное, лишённое общественного звучания произведение.
При этом не нужно забывать, что «Постель» Таяма считалась Эталоном натуралистической литературы в Японии, «повесть о себе» была декларирована основным жанром, если писатель хочет рассказать всю правду, свободную от недоговорённости и вымысла. Вспомним снова гётевского Вертера! «Всякие правила убивают ощущение природы и способность правдиво изображать её». И если уж говорить о тех, кто «убивал ощущение правды» в японской литературе, то в первую очередь следует назвать натуралистов. Всё это и заставляло Нацумэ выступать против их метода, который часто просто утрировал слабые стороны французских натуралистов.
Таким образом, Нацумэ был антинатуралистом, но отнюдь не антиреалистом.
В 1906 году выходит роман «В дороге», в котором Нацумэ проводит мысль, что невозможно изображать события, будучи непосредственным их участником. Чтобы правдиво вскрыть окружающую действительность, нужно быть беспристрастным наблюдателем, чтобы творить свободно, нужно «отрешиться от человеческих чувств», Так и поступает его герой-художник. Этот роман можно, пожалуй, воспринять как резкую реакцию на натурализм, как доведённое уже до крайности отрицание литературы личного опыта, а совсем не как кредо, не как последовательную позицию писателя. Мы увидим это ниже.
Резко противопоставлены этому роману два следующих, появившихся один за другим: «Двести десятый день» (1908) и «Пронизывающий осенний ветер» (1907), содержащие резкую критику буржуазного общества, критику социальной системы, которая ведёт к неравенству, лишает прав народ, вынуждает его жить в беспросветной нищете. Бороться за права народа, за то, чтобы дать ему хоть бы тот минимум, который бы позволил ему жить в человеческих условиях, — вот какова цель жизни. К такому выводу приходят два молодых человека — герои романа «Двести десятый день». Критика ими буржуазной действительности носит конкретный характер: герои стремятся к борьбе не против низости и глупости вообще, как, например, «Мальчуган», а против «власти золота». Герой же «Пронизывающего осеннего ветра» идёт ещё дальше — он уже борется против «аристократов и богачей». Такая позиция Нацумэ вряд ли может быть воспринята как неожиданная — ещё в письмах из Лондона он писал, что появление в современном мире теории Карла Маркса вполне закономерно.
Через два года после опубликования первого романа Нацумэ имя его стало уже настолько известно, а произведения так популярны, что одна из крупнейших газет Японии — «Асахи» — делает ему предложение стать её постоянным сотрудником, Нацумэ долго колеблется. Он не знает, стоит ли отказываться от педагогической деятельности, то есть от прочного, обеспеченного положения, — он ещё не уверен в своих силах, он опасается, что следующие его произведения будут холодно встречены читателем. Но в конце концов Нацумэ-писатель побеждает Нацумэ-педагога, и он принимает предложение газеты. Его обязанность состоит в том, чтобы ежедневно давать в газету очередную главу своего нового произведения.
Работа в «Асахи» сыграла огромную роль в жизни писателя. Прежде всего благодаря газете, выходившей колоссальным тиражом, имя Нацумэ стало широко известно в Японии. Кроме того, газета выработала у него дисциплину творческого труда — он знал, что ежедневно должен написать очередную главу романа.
Первым романом Нацумэ, появившимся в «Асахи», был «Полевой мак» (1907). В нём писатель выразил свои морально-этические взгляды. Он выступает за чистоту моральных принципов. Моральная гибель человека страшнее гибели физической — к такому выводу приводит читателя Нацумэ. Роман сделан блестяще по форме. В этом смысле «Полевей мак» можно рассматривать как вершину творчества писателя. Но не свободен он и от недостатков, и главный из них состоял в том, что ради занимательности сюжета и напряжённости действия — дань газете — автор иногда поступался глубиной раскрытия характеров. Известный писатель Масамунэ Хакуте, анализируя роман, писал, имея в виду схематичность некоторых образов! «Одежда сделана блестяще, но плоти нет». И всё же роман имел огромный читательский успех, поскольку ставил проблему морали; «как жить»? Роман вышел в годы, когда социалистическое движение в Японии делало свои первые шаги, когда страна была потрясена сфабрикованным властями «делом о великом предательстве», в результате которого один из организаторов социал-демократической партии Японии Котоку и его товарищи — всего двадцать четыре человека — были приговорены к смертной казни.