Изменить стиль страницы

— Я слышал, что Нономия-сан учился у Хироты-сэнсэя?

— Да…

Наступила пауза.

— А у Сатоми-сан вам будет удобнее жить?

— Мне? Разумеется. Вот только боюсь стеснить её старшего брата.

— Разве у Минэко-сан есть брат?

— Да, он учился в университете вместе с моим братом.

— Он тоже физик?

— Нет, он юрист. Был у них ещё старший брат, друг Хироты-сэнсэя, но он рано умер, и теперь у Минэко-сан никого не осталось, кроме Кёскэ-сан, второго её брата.

— А мать с отцом?

— У Минэко нет родителей, — ответила Ёсико, чуть улыбнувшись с таким видом, словно об этом все должны были знать. Они умерли, наверно, очень давно, раз Ёсико совсем их не помнит.

— Так вот почему Минэко-сан бывает у Хироты-сэнсэя!

— Да, я слышала, что её покойный брат был очень дружен с ним. Кроме того, Минэко-сан увлекается английским и время от времени, я думаю, занимается с Хиротой-сан.

— А у вас она тоже бывает?

Между тем Ёсико принялась за свою акварель, нисколько не стесняясь присутствием Сансиро, но это не мешало ей отвечать на его вопросы.

— Минэко-сан?.. — переспросила она, нанося штрих на тростниковую крышу под хурмой. — Пожалуй, перечернила немного.

— Пожалуй, — на этот раз честно подтвердил Сансиро.

Ёсико смочила кисть и, смывая чёрную краску, ответила наконец на вопрос Сансиро:

— Да, бывает.

— И часто?

— Часто, — сказала Ёсико, не отрываясь от мольберта. С той минуты как она занялась своим рисунком, Сансиро почувствовал себя непринуждённее.

Некоторое время они молчали. Ёсико старательно смывала с тростниковой крыши черноту, но кисть, обильно смоченная, не слушалась девушки, и, заглянув в рисунок, Сансиро увидел, что чёрная краска растекается во все стороны мутными полосами, отчего ярко-красная хурма приобрела цвет прелой. Наконец Ёсико положила кисть, слегка запрокинула голову и стала разглядывать рисунок, держа его на вытянутых руках. Потом призналась едва слышно:

— Не получилось.

Рисунок и в самом деле не получился. Сансиро стало жаль девушку.

— Оставьте это. Нарисуйте что-нибудь другое.

Ёсико не обернулась, лишь искоса взглянула на Сансиро большими, с поволокой, глазами. Сансиро ещё больше стало жаль её. Но тут она вдруг рассмеялась.

— До чего же я глупая! Почти целых два часа убила. — С этими словами Ёсико замазала рисунок вдоль и поперёк жирными штрихами и захлопнула коробку с красками. — Ну, хватит. Пойдёмте в гостиную. Напою вас чаем.

Сансиро не хотелось снимать ботинки, и он остался на веранде. Девушка казалась ему забавной: предложила чаю после того, как они уже так долго разговаривали. Но у него не было ни малейшего желания насмехаться над нею. Напротив, слова «напою вас чаем», произнесённые как-то вдруг, доставили Сансиро особое удовольствие. Правда, это ощущение не имело ничего общего с чувством, которое возникает у мужчины по отношению к женщине.

В гостиной послышались голоса. Это, наверно, Ёсико разговаривала со служанкой. Вскоре раздвинулись перегородки и Ёсико появилась с чайной посудой. Теперь Сансиро мог хорошенько рассмотреть девушку, потому что она стояла прямо перед ним, и он подумал, что никогда не встречал лица более женственного.

Ёсико принесла чай на веранду, а сама вернулась в комнату и села на татами. Сансиро уже решил уйти, но ему очень не хотелось расставаться с этой девушкой. Тогда, в клинике, она покраснела от его взгляда, так пристально он на неё смотрел, и ему пришлось сконфуженно уйти, но сегодня он чувствовал себя вполне непринуждённо. Они всё время переговаривались между собой, он — сидя на веранде за чаем, она — устроившись в комнате на татами. Вдруг Ёсико спросила Сансиро, нравится ли ему Нономия. Этот вопрос, казавшийся наивным, даже детским, на самом деле был полон глубокого смысла. Человек, посвятивший себя науке, ко всему подходит с меркой исследователя, поэтому чувство любви в полной мере ему не знакомо. Обычный же человек что-то любит, чего-то не любит. Исследование вообще может его не интересовать. Её брат — учёный-физик и стремится даже сестру сделать объектом исследования. Казалось бы, чем больше он будет её изучать, тем меньше будет любить. Однако он, такой энтузиаст своей науки, очень любит свою младшую сестру, и поэтому он, конечно же, самый лучший человек в Японии. Таков был вывод Ёсико.

Эти рассуждения показались Сансиро в общем справедливыми, хотя и несовершенными. Правда, в чём их несовершенство, он не мог бы сказать — в мыслях у него была полная неразбериха. Естественно поэтому, что критиковать рассуждения Ёсико ему оказалось не под силу. И он со стыдом признался самому себе, что же может критически воспринять даже совсем простые, детски наивные вещи. Такая беспомощность недостойна мужчины! Теперь он утвердился во мнении, что с токийскими студентками надо держать ухо востро.

По дороге домой Сансиро с чувством глубокого уважения думал о Ёсико. Дома его ждала почтовая карточка: «Завтра в час дня мы идём на выставку цветочных кукол. Приходите к Хироте-сэнсэю. Минэко».

Тем же почерком, показалось Сансиро, была сделана надпись на конверте, торчавшем тогда из кармана Нономии. Сансиро несколько раз перечёл записку.

На следующий день — это было воскресенье — Сансиро сразу после завтрака отправился на улицу Нисикатамати в своей новенькой студенческой форме и до блеска начищенных ботинках. Дойдя тихим проулком до дома Хироты, он услышал доносившиеся оттуда голоса. Если от ворот сразу свернуть влево, попадёшь в сад, а через садовую калитку можно, минуя парадный ход, пройти прямо к веранде, опоясывающей комнаты. Сансиро взялся за задвижку в калитке, едва заметной среди живой изгороди китайского боярышника, как вдруг услышал, что в саду кто-то разговаривает. Это были Нономия и Минэко.

— Ничего из этого не выйдет, только упадёте на землю и убьётесь, — сказал Нономия.

— Всё равно так лучше, если даже убьёшься, — ответила Минэко.

— Впрочем, безрассудный человек вполне достоин такой участи.

— Вы говорите жестокие вещи.

Сансиро отворил калитку. Стоявшие в центре сада Нономия и Минэко обернулись к нему. Нономия, который был в новой светло-коричневой мягкой шляпе, кивнул головой, ограничившись обычным: «А, это вы!»

Минэко быстро спросила:

— Когда вы получили открытку?

Приход Сансиро прервал их разговор.

На веранде в европейском костюме сидел сам хозяин, выпуская, по обыкновению, свой «философский» дым. Он просматривал европейский журнал. Возле него расположилась Ёсико. Она сидела на татами, откинувшись назад и опираясь на руки, и разглядывала сандалии на своих вытянутых ногах.

Все были в сборе и, видимо, ждали только Сансиро. Хозяин отложил журнал.

— Ну что ж, пойдёмте. Вытащили всё же меня.

— Весьма признательны вам, — сказал Нономия. Девушки обменялись взглядами, улыбнулись едва заметно и вслед за мужчинами вышли из сада.

— Ну и высокие они, — заметила Минэко.

— Как фонарные столбы, — отозвалась Ёсико.

У ворот девушки поравнялись с мужчинами, и Ёсико сказала:

— Вот почему я ношу дзори с такими высокими подошвами.

Когда Сансиро, шедший позади всех, выходил из сада, на втором этаже резко распахнулись сёдзи и на веранде показался Ёдзиро.

— Идёте? — спросил он.

— Ага, а ты?

— Не пойду. Что за интерес смотреть какие-то цветочные поделки? Глупо!

— Ну, а дома сидеть тоже глупо. Пойдём!

— Я статью пишу. Большую статью. Так что мне не до прогулок.

Сансиро недоверчиво улыбнулся и ускорил шаг, догоняя остальных. Он увидел их в конце переулка, выходившего на широкую улицу. Вчетвером они шли под высоким осенним небом, и, глядя на них, Сансиро почувствовал, что жизнь его полна сейчас глубокого смысла, не то что в Кумамото. Эти люди как раз представляли второй и третий из трёх миров, о которых он некогда размышлял. Два силуэта тёмных, два — светлых, ярких, словно поле, покрытое цветами. В воображении Сансиро они составляли единое, гармоничное целое. Да и сам он, незаметно для себя, оказался частью этого целого. Лишь одно его тревожило: разговор Нономии и Минэко, нечаянно подслушанный в саду. Чтобы рассеять эту тревогу, Сансиро попытался догадаться, о чём шла речь.