— Вот как, — пробормотал Скопцов, — вы удивительно хорошо осведомлены.

— Семейный очаг теплее, когда у мужа и жены нет друг от друга секретов. Поверьте, в своё время вы и сами это поймёте. — Заметив смущение Скопцова, а то и расслышав его немое сомнение, она немедленно сделала вид, что не произносила последних слов, и вышло это так необидно, как бывает только у опытных в свете людей. — Как бы то ни было, речь я вела о бароне Каменнопольском. Вам никогда не казалось странным, что он так и не попал в Городской совет? Конечно, Петрон Всеволодьевич — самый молодой из генералов, но всё же он ведь и аристократ. Причём ресурсный — не то чтобы теперь это имело значение, но…

— Я знаю его давно, но не слишком близко, — осторожно заметил Скопцов, — однако мне не казалось, что у него есть амбиции такого рода.

— Значит, и правда не слишком близко.

— Но когда мы беседовали, он ни разу о подобных чаяниях не обмолвился!

Госпожа Туралеева сдержанно рассмеялась.

— Неужто вы много беседуете? Не поймите меня неверно, Дмитрий Ригорьевич, вы член Революционного Комитета… но генералов, если верить барону, сейчас жалует совсем иной комитет.

Скопцов закусил губу. Генералов жаловал другой комитет, а с другим комитетом возникали общие дела — постоянно, ежедневно. Ходить к Твирину было страшно, к Гныщевичу — неуютно (а может, наоборот?). Конечно, самым понятным, привычным и близким оставался Мальвин, но Мальвин обретался в Южной части, у генерала Скворцова, а поддерживать с генералом Скворцовым хоть сколько-нибудь деловые связи было решительно невозможно. Да и другие тоже…

Плеть же не был Мальвиным, но он был Плетью. Спокойным и, с позволения сказать, мудрым. Когда он отдавал солдатам приказ, Скопцов мог быть уверен в том, что ничего чрезмерного не случится. По крайней мере, если верить, что таврская мораль не распространяется на росское население.

А Плеть обитал в Восточной части — части барона Каменнопольского, самой большой и прежде — самой тихой. Там не было ни границы с Портом, ни железнодорожных депо — только аристократические особняки, в том числе и собственный особняк барона.

Скопцову барон Каменнопольский казался приятным человеком — быть может, не слишком хорошо сложенным для военного дела, но ему ли кого-то в этом упрекать? А не далее как пару недель назад Скопцов обнаружил у барона — не в особняке, а прямо в казармах — самого мистера Фрайда. Мистер Фрайд в недрах Охраны Петерберга смотрелся фантастически, но в то же время на удивление уместно; можно даже сказать, что его мрачность скрашивала окружение, превращая то в некое подобие гравюры.

На Скопцова мистер Фрайд зыркнул с неожиданной злостью и немедля засобирался прочь.

«Ах, постойте, Сигизмунд, постойте… — не отпустил его барон Каменнопольский. — Не удивляйтесь, господин Скопцов, мистер Фрайд здесь не только с визитом доброго вкуса, но и по делу… Представьте себе, он решил написать про нынешние петербержские события книгу!»

«С вашего позволения, я ещё ничего не решил, — плохо скрывая раздражение, процедил мистер Фрайд. — Я говорил лишь о том, что для европейского ума революция — событие исключительное, и этот опыт, конечно…»

«Надо осмыслить! — барон Каменнопольский так и сиял. — Но в то же время мы, жители замкнутого города, вряд ли способны сделать это в должной мере компетентно… Представьте, господин Скопцов, мы — герои книги, монументального психологического труда!»

Скопцов тогда улыбнулся. В бароне Каменнопольском всегда было не по чину много восторга, кажущегося, быть может, нарочитым, а на самом деле — столь детского! Но сейчас, перекатывая в голове слова госпожи Туралеевой, Скопцов подумал вдруг: обычно детская радость любит переплетаться в людях с детскими же обидами, один лишь граф Набедренных тому исключение. А вот, к примеру, Золотце… Иными словами, нетрудно вообразить, что барон Каменнопольский и впрямь мог обидеться на то, как обошёл его стороной Городской совет. В конце концов, он в самом деле вполне соответствовал требованиям.

— И что же, Петрон Всеволодьевич просил вас перед нами походатайствовать? — спросил Скопцов у госпожи Туралеевой, но та лишь вновь заулыбалась:

— Нет, разумеется, он не просил. Но хотел бы, чтобы я это сделала.

— Но почему было не заговорить напрямую?.. Впрочем, я понимаю, что такие беседы могут быть очень неловкими, тем более что Революционный Комитет вряд ли способен дать барону Каменнопольскому положительный ответ.

— Вот как? По всей видимости, состав будущего Городского совета уже определён?

— Не совсем. — Скопцов тоже улыбнулся, и ему показалось, что улыбка эта вышла столь же спокойной и понимающей, как у неё. — Речь идёт скорее о том, что Городского совета в Петерберге вовсе не должно быть, а его место следует занять иному органу, основанному на иных принципах и остроумно названному Городским Комитетом.

Неловкую иронию она восприняла благосклонно, и сапфиры в её ушах заискрились.

— Смело.

Смело, и сложно, и спорно — сам хэр Ройш по вопросу нового городского управления будто бы не имел с собой согласия. Однако же граф рассыпал на улицах обещания допустить простых горожан к власти, и хэр Ройш выставил-таки это требование столичным делегатам.

Но госпоже Туралеевой о метаниях внутри Революционного Комитета знать вовсе ни к чему.

— Да, это один из пунктов договора, особенно смущающий вашего уважаемого отца и графа Дубина. Я смею надеяться, что вы, быть может, сумеете их переубедить.

— Сумею, — твёрдо сказала госпожа Туралеева. — Не буду скрывать, ваше видение кажется мне — не в обиду вам — нахальным. Но дело не в том, что я полностью вас поддерживаю, и не в том, что хочу превратить наше с вами общение сугубо в сделку… Просто меня ждёт мой малыш, — голос её задрожал от нежности. — И я хочу, чтобы мой малыш рос в мирном, спокойном и процветающем городе.

— А для этого нужно как можно скорее договориться со столичными делегатами, — подхватил Скопцов, — ведь ваш ребёнок, насколько мне известно, совсем скоро появится на свет.

— Да… — она отстранённо провела варежкой по фальшивому животу, будто забыв, что плод созревает не в утробе её, а в Порту. — Жаль, что мне не дозволяют своими глазами ознакомиться с процедурой, и жаль, что господин Золотце отказался сегодня меня проводить. Он, правда, передал мне на днях бумагу за подписью господина Юра Придлева — это имя, которому я доверяю, но дело не в доверии — будь дело в доверии, мы с Анжеем с самого начала бы не согласились. Просто мне хотелось бы самой…

— Господин Золотце, к сожалению, никак не может вырваться, — чересчур поспешно прервал госпожу Туралееву Скопцов. — Вы ведь слышали, что он вступил во Временный Расстрельный Комитет?

Так в лазейку между ловко составленными правдивыми словами пробирается ложь. Золотце не мог вырваться — не из путаницы дел, но из путаницы самого себя; и во Временный Расстрельный Комитет он действительно вступил, в некотором смысле приняв ответственность за подготовку Второй Охраны. О, это было так гармонично: не совсем член Временного Расстрельного Комитета, обучающий не совсем солдат!

Но уделить минутку госпоже Туралеевой он не мог по иной причине. Просто Золотце, вернувшийся на обломки Алмазов, был не тем Золотцем, что заключил с ней когда-то договор. Старый Золотце любил порой уязвить точно отмерянным молчанием, во время которого собеседник должен сам сообразить, какую глупость он сморозил; Золотце нынешний, замолкая, будто чего-то ждал — а потом вдруг не к месту восклицал, руша старательно возведённый купол тишины. Золотце нынешний громче обычного смеялся и резче обычного дёргал плечами.

И всё же это был Золотце.

Тогда, месяц назад, нужно было отослать ему телеграмму. И пока Скопцов ехал до почтамта в сонном городке Супкове, пока выцарапывал короткую записку, его вальяжно глодал страх — страх, что вернётся не Золотце, что Золотце останется там же, в руинах Алмазов, что он разделит судьбу своего батюшки. Но Золотце одобрил решение относительно господина Туралеева и был любезен, когда пять дней назад к Революционному Комитету пришла его супруга — обсудить, как все они могут быть друг другу взаимно полезны.