Я выучил от неё слова этого напева одно за другим, как птенец, покорно заглатывающий один за другим кусочки еды, принесённой матерью. И запомнил его на всю жизнь. Она сказала мне, что эта тётя была младшей сестрой её отца и воспитала её вместо матери. «Отравилась она вскоре после полудня, во время солнечного затмения», — сказала она. Я спросил у неё дату, и оказалось, что отчётливо помню этот день. Я был ещё ребёнком, дело было летом, и я шёл из школы домой через зелёные рисовые поля равнины Банею, глядя на затмение сквозь целлулоидную подкладку для школьной тетради. Разумеется, знать не зная, что в районе Сосигая в Токио брошенная любовником незамужняя сорокалетняя женщина приняла яд и ушла в мир иной.

К вечеру пришёл Сай забрать мясо. После недавнего происшествия его приходы вызывали во мне какое-то странное напряжение. Сам он, казалось, относился ко мне как прежде. И вёл себя так, словно между нами ничего и не произошло. Но в этот день случилось нечто неожиданное. Я доставал из холодильника требуху, как вдруг за спиной послышался голос:

— Вот тебе, выпьешь.

И на циновку с глухим стуком встала круглая чёрная бутылка какого-то европейского спиртного.

— А, спасибо, — откликнулся я, удивившись.

Но больше выдавить из себя ничего не смог.

Было часа четыре пополудни тихого дня конца апреля. Мухи беззвучно кружились под потолком. В комнате напротив слышались приглушённые голоса. Раскрылась дверь, и кто-то вышел — я подумал, что это был Маю. Вскоре на второй этаж поднялась Ая. Она вошла в комнату напротив, и довольно долго ничего не было слышно. Затем до меня донёсся её яростный голос:

— Чего? А ну повтори! — Ответа я не расслышал. — А тогда забирай своё говно и вали. Думаешь, с бабой любые шутки с рук сойдут? А, ты драться?! Ну держись — сейчас получишь!

Послышались звуки борьбы, затем глухой удар.

— Да что ты вдруг взбеленилась, я ж в шутку…

— Чтоб больше мне на глаза не показывался, понял? И деньги свои вонючие забери!

С измазанным кровью обвалочным ножом в руке я вышел из комнаты. В коридоре стоял мужчина лет этак пятидесяти, на вид — торговец. При виде меня он широко раскрыл глаза, обернулся к оставшейся в комнате девушке и прошипел:

— Дождёшься у меня, сука…

Подволакивая ногу, на которую он толком не успел надеть ботинок, он торопливо удалился. Ая яростно взглянула на меня и захлопнула дверь. Только тогда я заметил, что в углу коридора стоит Симпэй. Я тоже закрыл свою дверь.

7

Однажды под вечер во время майских выходных у помойки возле дома пожилые супруги с первого этажа рылись в мусоре в поисках вещей, которыми ещё можно было пользоваться, и еды, которую ещё можно было съесть. Я успел привыкнуть к подобным сценам за годы, проведённые в Токио и в Кобэ, но в этот раз ощущения, что видишь просто нищих, копающихся в мусоре, не было. Казалось, будто две обращённые ко мне печальные спины — сами души этих людей, скрывшихся от всего мирского в каморке на первом этаже. Души, творящие неведомую молитву. Голубизна неба резала глаза до боли.

Я оглянулся. Даже здесь, в самом центре города, повсюду цвели цветы. У обочины росла трава, пылали цветы азалии, за забором цвела роза. Не замедляя шаг, я на ходу сорвал цветок азалии, прижался к нему губами и отпил нектара. На площади возле станции бесцельно шатались бродяги, не нашедшие себе на день работы.

Вернувшись, я нашёл на полу брошюрку какой-то религиозной организации — очевидно, её забросили в комнату через щель вечно приоткрытой двери. Ознакомившись сперва с доктриной, насквозь прошитой притянутыми за уши доводами, я наткнулся на следующий текст, который потряс меня до глубины души. «Прыгни хоть раз в огонь. И тогда ты впервые поймёшь, что огонь — горячий. Будучи человеком разумным, ты думаешь, что прекрасно знаешь это и так. Но выговорить слово „горячо“ так, чтобы в нём звучала истина, дано лишь тому, кто хоть раз прыгал в огонь. И тогда это слово становится словом Бога. Словом жизни. Произнесённое тем, кто никогда не прыгал в огонь, слово „горячо“ — лишь оболочка слова, пустая и безжизненная. И тебе это известно лучше любого другого. Изначально слова были у Бога. Тогда каждое слово было истинно. Когда же слова перешли от Бога к людям, они стали лживы. Но вот незадача: даже произнесённые людьми, слова иногда глаголят истину. Задумайся о том, что такое истина, и ты поймёшь, что истина — всё то, что возлюблено Господом. Но людям не дано знать, как угодить Его сердцу. И они лгут, слепые в своей гордыне. На самом деле лгать человека заставляет ни что иное, как его тщеславный разум. Недаром иероглиф „ложь“ состоит из двух частей: „человек“ и „делать“. То есть ложь — то, что свойственно человеку изначально. Но даже человеческие слова иногда говорят правду. Потому, что в каждом человеке живут и дышат неподвластные разуму духи — дух духовности, дух порыва, дух повествований, дух очищения, дух зла и другие подобные духи, которые часто приводят человека к гибели. Однако…»

Утром в первое воскресение после праздников я понял, что сидеть в комнате без дела больше не могу. Я выбежал из дома на улицу квартала Дэясики и увидел бабочку-капустницу. «Ух ты!» — подумал я и как одержимый погнался за ней. Но очень быстро потерял её из виду. И вдруг мне захотелось съездить в Нара. Город расположен в низине посреди гор, и я наверняка увижу немало бабочек, если поброжу там по какому-нибудь полю. В Нара я не был с шестого класса, когда ездил туда со школой на экскурсию.

Поезд поехал вдоль реки Ямато, и в глаза безжалостной ордой хлынула свежая зелень полей и гор. На пол-пути поезд остановился на станции у храма Хорюдзи, и я, сам не знаю отчего, сошёл на платформу. Но пошёл не в сторону храма, а тропинками, тянувшимися между рисовыми полями. Посев ещё не начался, и на тропинках росли цветы астрагала, в небе пели жаворонки. В наше время осенью рисовые поля пшеницей не засеивают, поэтому крестьян на полях не было. Вдали виднелись жёлтые цветы полевой капусты, белые стены домов, над ними плыли вывешенные на День мальчиков[20] матерчатые карпы, а ещё дальше — бесчисленные крыши храмов и монастырей. Есть люди, которые зарабатывают на жизнь, продавая фотографии как раз таких пейзажей. Поэтому я смотрел на пейзаж, раскинувшийся передо мной, не в силах выбросить из головы другие, ему подобные, но с этикеткой и ценником, необратимо превратившиеся в товар, с досадой чувствуя, что всё вокруг измарано смыслом. Я ходил и ходил, тщетно пытаясь найти бабочек. Но не нашёл ни одной.

Несколько притомившись, я присел на тропинку между рисовыми полями и съел купленную в Осака на вокзале рисовую лепёшку, поглядывая на безоблачное небо над головой. Вот небо, наверное, осталось самим собой — тем небом, на которое сотни лет назад смотрел Сётокутайси,[21] уставший от бесконечной вражды с Соганоумако.[22] Я подумал, что такая же пора наступила теперь и для меня, и сердце защемило от чувства, похожего на грусть. Когда-нибудь и я покину этот мир. Было уже довольно поздно, и я отправился назад по тем же тропинкам между полями, посвистывая свистулькой, которую я смастерил из листика «вороньего ружья».

Вдруг по тропинке прямо передо мной молниеносно проскользнула змея, и я оцепенел от страха. Почему-то с раннего детства я не мог забыть ни единого места, где мне встретились змеи. Каждая встреча почему-то оставалась запечатлённой в моей памяти, сверкая ни на что не похожим блеском.

Я направился в сторону храма Хорюдзи по дороге с двумя рядами сосен по бокам. Перед главными воротами храма сидел исхудавший до костей нищий с коричневой собакой. У собаки была чесотка, и с её нижней губы длинной нитью свисала слюна.

Несколько дней спустя Симпэй пришёл снова.

— Дядька, самолёт мне из бумаги сложи! — сказал он.