Будит его врач. Он совсем старый. Все здесь старое. После смерти Адмирала время словно застыло, как в музее.

— Он ничего не ест, — говорит мать. — Просто не знаю, что ему давать.

— Не волнуйтесь, милая мадам де Гер, — отзывается доктор. — Такие болезни тянутся очень долго, но в конце концов тоже проходят. — Он берет запястье Ронана и, уставясь в какую-то точку на потолке, продолжает говорить: — Если будем умником, скоро почувствуем себя лучше.

На больного он не глядит и изрекает банальности, стараясь скрыть возмущение, какое вызывает в нем преступник из хорошего общества. «Умник» его совершенно не интересует. «Умник» получил как раз то, что заслуживал.

— А спит он хорошо?

— Не очень, — отвечает мать.

Они вполголоса беседуют, отойдя в сторонку.

— Будете давать ему укрепляющее, которое я выпишу.

Ронан взбешен. Ему хочется крикнуть: «Да, черт вас возьми, я же существую! И болею я, а не моя матушка». Доктор снимает очки, протирает их кусочком замши. Еще один рецепт. Снова лекарства, пузырьки, таблетки. На ночном столике их и так видимо-невидимо.

— Запасемся терпением, — наконец изрекает эскулап. — Гепатит, особенно в такой тяжелой форме, как здесь (он старается не встречаться глазами с Ронаном и лишь перстом указывает на повинный в болезни живот), всегда может дать осложнения. Покуда оснований для тревоги нет. Я зайду на будущей неделе.

Доктор уходит, кивнув на прощание как бы всему окружающему — комнате, стенам, пространству, где, без сомнения, разгуливает вирус. На пороге перешептывания продолжаются.

— Доктор, скажите ему, что вставать нельзя, — слышится нарочито произнесенная чуть громче фраза. — Вас он, может быть, послушается.

— Ну, естественно, ему нельзя вставать, — с оскорбленным видом говорит доктор.

Дверь за ними затворяется. Слышны удаляющиеся шаги. Ронан тут же откидывает одеяло и садится на край кровати. Затем встает. Ноги с трудом держат его. Он чувствует, как икры дрожат, точно у верхолазов, когда они чувствуют, что сейчас сорвутся. Он делает шаг, другой. Добраться до телефона — задача не из легких. Коридор, лестница, гостиная… Даль, почти равная бесконечности. И все же он должен позвонить Эрве. Он должен выполнить принятое им решение. А без Эрве ему не обойтись. Он дождется, пока уйдет старуха Гортензия. Что же до матери, то она в пять часов, как всегда по пятницам, отправится в кафедральный собор молиться, перебирая четки. В доме не останется ни души. «Если я ткнусь мордой на лестнице, — думает Ронан, — потом на четвереньках доберусь до постели».

Он опирается на спинку кресла и долго стоит неподвижно, испытывая надежность ног. Они как будто становятся потверже. Вот с головой хуже — голова кружится, Какой-то голос нашептывает Ронану: «У тебя же есть время. Ты всегда успеешь его найти». Но если Ронан отложит задуманное, жизнь утратит для него всякий смысл. Задуманное ведь тоже стареет! С каждым днем оно как бы тускнеет, теряет силу. Нет! Осуществлять свое намерение нужно начинать сейчас, немедля. Не для того ли, чтобы заслужить досрочное освобождение, Ронан старался быть образцовым заключенным? Так неужели, добившись наконец своего, он примирится с отсрочкой? А в это самое время Кере будет беспрепятственно наслаждаться всем тем, чего Ронан был так жестоко лишен — небом до горизонта, морским ветром, песчаными пустошами, уходящими в никуда, просторами, расстояниями, бегом дорог — всем!..

Десять лет жизни, лучшие годы выброшены в помойку. Катрин умерла. Разве ее смерть не стоит того, чтобы всадить пулю в ненавистную шкуру? Да и пуля-то для Кере была бы слишком легкой расплатой. Надо бы устроить так, чтоб и он узнал, почем горе, грызущее тебя каждый день, почем тоска по ночам, почем бессонница, которая, словно власяница, терзает душу и плоть. Нужно продлить жалкую его смерть, сделать так, чтобы липкий пот отчаяния леденил его с головы до пят. И хорошо бы еще, чтобы он взмолился о пощаде прежде, чем подохнуть, хорошо бы он знал, кто наносит удар.

Ронан закрывает глаза. Он клянется, что выздоровеет, чего бы это ни стоило. Постарается выжить, накопит силы и уничтожит человека, который уничтожил его.

Он снова ложится. И запрещает себе наслаждаться ощущением легкости в теле. Он хочет посвятить себя мести, как посвящают себя религии. На счету будет каждая минута. Но сначала нужно узнать, где он. Где прячется? Да и прячется ли вообще? До какого предела дошло его бесстыдство? Эрве узнает. Он всегда умел подшустрить, этот Эрве. Существует ли еще «Кельтский фронт»? Приняло ли новое поколение эстафету? Было бы забавно попытаться войти в контакт с их группами, которые, действуя под разными именами, раздувают искорку смуты, так что отголоски ее достигали даже стен тюрьмы.

Сколько же лет было нынешним борцам за автономию, когда его арестовали? Десять? Двенадцать? Кто теперь помнит о нем? Да и можно ли быть уверенным, что они отстаивают ту же Бретань? Надо порасспросить Эрве. Он должен знать. Только вот согласится ли он прийти? Носит ли он все еще круглую бородку, которая казалась ему самому такой романтичной? Быть может, теперь он стал чем-то вроде генерального директора и у него секунды не найдется для Ронана.

Ронан видел фотографии доисторических животных, сохранившихся в целости и сохранности во льдах Арктики. У него такое чувство, будто он подобен этим животным. Для него, застывшего в тюремном холоде, время перестало течь. Другие постарели. А ему по-прежнему двадцать. И все его страсти, все возмущения, все бунты вновь обретают прежний пыл десятилетней давности, как будто они законсервировались в тот момент, когда его засадили в тюрьму. Произошло смещение фаз. Он вернулся на землю с опозданием на десять лет. Вот почему он решает не делиться своим планом с Эрве. «Хочешь прибрать к рукам Кере? — спросил бы Эрве. — Но, старина, все уже быльем поросло. Брось. На что он тебе сдался?» — «Я хочу убить его». Ронан представляет себе такой диалог, растерянность Эрве. Забавно было бы. Оснований у Ронана достаточно, он копил ненависть день за днем, ночь за ночью; хотя мотивы у него настолько личные, что ему не донести их до сознания другого человека так, чтоб они звучали весомо, убедительно. Может быть, они покажутся нелепыми тому, кто не сидел под замком наедине с ними целую вечность. Эрве не должен ни о чем догадываться. Только бы он пришел!..

Нужно всего лишь спуститься по лестнице и пересечь гостиную. Правда, не стоит забывать, что на пути к телефону может возникнуть мать, куда более подозрительная, чем тюремщик. «Зачем ты сам хочешь звонить? Я могу это сделать за тебя, если уж так необходимо».

С трудом переставляя подгибающиеся, немощные свои копыта, Ронан сейчас уязвимее, беззащитнее ребенка, который пытается утаить шалость. Он что-нибудь наврет, но она тут же, интуитивно почувствует ложь. И тогда с помощью бесконечных вопросов, намеков, ухищрений она примется вызнавать то, что он хочет от нее скрыть. Да, она такая — терпеливая, неутомимая, внешне робкая. Уж повезло так повезло ему с этим гепатитом! Невыносимый мальчишка, готовый бросить вызов всему миру, теперь наконец повержен. И можно начинать потихоньку сжирать его неуемной любовью.

Ронан замечает, что никак не может сдвинуться мыслью с одной точки. Смотрит на часы. Одиннадцать. На лестнице слышатся легкие шаги. Придется еще препираться насчет обеда. Она совершенно не посчитается с его желаниями, утвердит с улыбчивой непререкаемостью собственное меню, ее меню, которое она разработала с доктором, когда они шептались точно в исповедальне.

Ронан делает вид, что силы совсем покинули его. Раз она его так донимает, пусть наложит со страху в штаны. Даром ничто не дается. В серых глазах он читает смятение и тревогу, и ему становится стыдно своей победы. Он безропотно соглашается на постный суп, овощи, компот. Законы их игрушечной войны теперь уважены… Правда, при одном условии: мать должна принести ему альбомы с фотографиями.

— Но ты же устанешь еще больше.

— Да нет, уверяю тебя. Мне хочется снова во все это погрузиться.