а тебе?

— Мне сюда, на Октябрьскую.

— Ну, прощай. Слушай: приходи ко мне завтра

вечером. Я тебе докажу, что ты сотворен именно для той

работы, на которую поставлен; и работа эта сотворена

для тебя. Как дважды два четыре, докажу. Домой

приходи.

Коростелев бежал по скользким мосткам, размахивая

руками. «Почаще бы так говорить,— думал он,— а то

действительно всё о делах...» Он остановился и свернул

на Дальнюю улицу.

Зачем ему это понадобилось? — Как-то летом он шел

по Дальней и увидел Марьяну; она стояла у калитки.

Он поздоровался и прошел, а когда прошел, ему

захотелось оглянуться. У нее были грустные глаза, и весь

образ ее был окружен чистым светом... Но это было днем,

неужели ты думаешь, что сейчас, поздней холодной

ночью, она стоит у калитки? Или ты намерен

постучаться, зайти?

Ничего он не думал и никаких не имел намерений —

просто прошел мимо ее окон. В окнах было темно, а

спгёни не закрыты. На секунду он остановился: вдруг

зажгут свет в комнатах? Вдруг откроется форточка,

покажется лицо?.. Свет не зажегся, форточка не открылась,

дом спал мирным глубоким сном.

И Коростелев пошел дальше — к себе на

Октябрьскую.

Бабка повышала свое образование. Пока варился обед,

она стояла у печки, в очках, и читала книгу. Читать ее

научила сначала дочка, Настасья Петровна, взяв ее к

себе на покой; потом бабка посещала ликбез.

Романов она не любила, ее занимали науки.

Библиотекарша дома культуры знала, что в среду обязательно

придет маленькая старушка, сухая и чванная, и спросит

что-нибудь научно-популярное; и библиотекарша

заранее припасала к среде какую-нибудь брошюру — о

переработке нефти, о жизни пчел или о работах

Мичурина.

Больше всего бабка любила читать о болезнях. У нее

была идея, что если бы ей дали образование смолоду, как

нынче всем дают, то она была бы знаменитым врачем.

Прочитав описание какой-либо болезни, она немедленно

обнаруживала эту болезнь у себя и с интересом

наблюдала за ее развитием. Длительное время она таким

образом болела воспалением печени, но потом, прочитав о

гипертонии, нашла, что больна именно гипертонией и

ничем другим; и целиком переключилась на гипертонию,

как говорил Коростелев. Потом изменила и гипертонии,

занявшись сердечными болезнями. Врачам она не

показывалась, да в этом и не было нужды, потому что бабка,

несмотря на преклонный возраст и тяжкую жизнь в

прошлом, обладала железным здоровьем.

Сейчас она увлекалась астрономией. Ей нравились

красивые и непонятные слова: галактика, космос,

спектральный анализ. Это было еще величественнее, чем названия

болезней: сепсис, инфаркт, психостения. В мире высоких

слов и грандиозных представлений бабка чувствовала

себя счастливой.

На хозяйстве научные занятия отражались положи-

тельно. При дорле бабка разводила огород. Она

огородничала по научным методам и гордилась тем, что овощи

у нее крупнее и красивее, чем у соседей. Огурцы она

тоже солила научно. И разные секреты знала — как

перебрать и перемыть пух, чтобы подушки были высокие и

мягкие; чем склеить чашку, чтобы трещина не была

заметна; как варить варенье, чтобы оно не прокисало и на

засахаривалось.

В бога бабка не верила, так и говорила: «Религия —

предрассудок, я в бога не иерю, и в богородицу не верю,

и в царствие небесное не верю» — и в то же время

пугалась и крестилась, если ночью слышала вой собаки или

если разбивалось зеркало. Увидев, что хлеб лежит ниж-

ней коркой вверх, она говорила с сердцем: «Так,

конечно, в доме никогда не будет достатка!» и перекладывала

.хлеб как следует.

— Какие вы, мама, суеверные при вашем уме,—

говорила Настасья Петровна. Бабка отвечала с важностью;

— Это не суеверие, а народные приметы.

Кое-каким ее приметам и впрямь можно было верить.

Каждый вечер она выходила посмотреть на закат

солнца и потом сообщала:

— Солнышком-то в тучу село, ждите дождя.

Или:

— Уж красно, красно было на небе при заходе; быть

завтра ветрищу.

И что предскажет, то и будет.

В семье над бабкой посмеивались, но любовно. Ее

уважали и радовались, что могут покоить ее на

старости. А по сути дела, бабка всему дому голова: без нее

бы некому ни обед сварить, ни корову подоить, ни

зашить, ни прибрать. И еще науками успевает заниматься.

Огонь, а не бабка.

— Плохо, Настя, что ты мало читаешь,— говорила она

дочери.

— Что мне надо, мама, я читаю.

Настасья Петровна читала речи Сталина. Они

направляли ее в жизни. Когда она прочитывала сталинскую

речь, ей казалось, что это самое и она давно уже

думала, только не умела так хорошо выразить.

А вообще у нее мало было времени для чтения, зато

она любила лекции и политинформации, которые

проводились в красном уголке: умный человек прочтет за

тебя газеты и книги, какие надо, и все тебе расскажет,

милое дело. Сидишь в компании, не надо утруждать

глаза, если что непонятно — спросишь сразу.

Когда-то она уходила в книги от своей убогой жизни;

теперешняя жизнь интересовала ее больше, чем книги.

Г^ачало войны застигло Настасью Петровну Коросте-

леву в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной

выставке.

Четыре коровы были посланы в тот год на

выставку от совхоза «Ясный берег»; среди них — молодая,

но уже знаменитая Брильянтовая. С ними приехала в

Москву делегация: две доярки и Настасья Петровна, и

главой делегации — старший зоотехник Иконников.

Настасья Петровна была в Москве первый раз в

жизни.

Она и раньше знала, что Советский Союз очень

большой, но как-то не могла себе зто представить. А тут — как

высадилась на громадном шумном вокзале да вышла на

громадную площадь, вокзалами окруженную со всех

сторон, да понеслись по площади автомобили, да

хлынули людские потоки — поняла: вот оно что!..

Приехала на выставку; мимо длинных гряд,

усаженных цветами, вошла в парк. Играла музыка; дивной

красоты дворцы высились тут и там; дворцы назывались —¦

павильоны. Людей — сила, с севера и с юга, белокожих

и смуглых, как темная медь; разные говоры, разная

одежа. Там, глядишь, среди светлоглазых рослых рязан-

цев стоит какой-то в стеганом цветном халате (и не

жарко ему), в золотой тюбетейке, что-то рассказывает,—

видать, по-русски, потому что рязанцы слушают и

отвечают; там женщина прошла в широких браслетах на

шоколадно-загорелых руках, прошла, просверкав на

солнце одеждами,— царевна не царевна — знатный

хлопковод из Казахстана. У Настасьи Петровны закружилась

голова.

Она шла в павильон, где на движущейся ленте

непрерывным потоком плыли разные меха, где из белых

лисиц была сложена гора, а на горе стоял охотник в

полный рост, с ружьем.

Или шла в павильон, где, как в снегу, стояли кусты

хлопчатника, покрытые нежными, белыми, круглыми

пушками. Или в павильон, где за стеклом были

расставлены сапожки и туфельки голубой и алой кожи,

расшитые шелком и серебром,— и какие мастера это делаю г,

и на чьи это ножки такая обувка?

Подходила к армянскому павильону, трогала тонкое

золотое кружево на его двери. Заходила в чайхану

и ела незнакомую еду — плов, и запивала незнакомым

чаем — зеленым, душистым, без сахара, освежающим,

как ключевая вода. С подавальщицами в чайхане

заговаривала по-русски, и они по-русски разъясняли, как