если не смотришь, что написано?

— Потому что вы велите водить пальцем,— отвечала

Светлана.

Что же получается? Значит, они не учатся

сознательно читать, а упражняют память. А память у них и без

того великолепная. Стихи и песни заучивают с лету. И

никогда им не надоедают стихи и песни. Чтение готовы

слушать часами. Иной как будто и не слушает: смотрит

в сторону, вертится на месте, глаза рассеянные; а

прерви чтение, спроси: «На чем я остановилась?» — ответит

без запинки...

Уже маячил в недалеком будущем конец первой чет-

верти. Марьяна думала с гордостью: «Что ж, мой

первый итог будет не хуже, чем у настоящих, опытных

учителей. Вон как бойко все читают».

Оказывается: не читают, а шпарят наизусть.

Чувство громадной ответственности поразило Марь-

яну. Народная учительница. Народ доверил ей тридцать

две детские души, тридцать две судьбы... Она

попыталась представить себе народ, но это получилось

только очень много людей, как на демонстрации в большом

городе, мелькали знакомые лица — преподавателей,

которые ее учили, юношей и девушек, принимавших ее когда-

то в комсомол, женщин, с которыми она работала на

сеноуборке в колхозе Чкалова, лица возникали и

проплывали... Но вот всплыло одно лицо, знакомое до

мельчайших черт, хотя она видела его только на портретах;

и с ним она заговорила в мыслях:

«Товарищ Сталин! — сказала она.— Я понимаю, как

это трудно. Но я отдам сердце...»

Профилакторий на первой ферме закончен, гора с плеч.

Настасья Петровна перевела туда своих питомцев. Свет-

лъщ теплым коридором профилакторий соединен с

новой родилкой: удобно, красиво. Здание кирпичное, с

большими окнами, похоже «а больничный корпус.

Еще два телятника и один двор для взрослого

скота — деревянные — построены, покрыты, крыши

покрашены, но нет ни окон, ни дверей, ни полов, все

предстоит делать. Другие два двора, как предсказал Иконников,

остались недостроенными: опять зарядили дожди,

работать под открытым небом невозможно. Дороги раскис-

ли — ни пройти, ни проехать; поля набухли, как губка.

Телятницы ходят в высоких сапогах, подобрав юбки,

чтобы не занести грязи к телятам. Мокнут брошенные

постройки, глядеть на них скучно.

— Я так и знал! — говорит Коростелев Алмазову.

— Не веки ему идти,— отвечает Алмазов, хмуро

глядя на серое небо.— Перестанет.

— Холода начнутся.

— По холоду закончим.

В старом, опустевшем профилактории Алмазов

оборудовал мастерскую: поставил комбинированный станок с

мотором, механическую пилу и работал. Одна бригада

заготовляла рамы, двери, загородки для новых построек,

другая занималась ремонтом и разными поделками:

починила полы и крылечки в поселке, сделала новый

кузов для трехтонки, а теперь сколачивала сани для

перевозки сена: зима не за горами...

В обеденный перерыв Алмазов оставался в мастерской.

Его дом был недалеко, в поселке; столовая — рукой

подать. Но Алмазов рад был побыть часок в одиночестве.

Доставал еду из клеенчатой сумки, в которой носил

инструменты, садился перед печкой, сложенной из

кирпичей, и закусывал.

В печке весело и ярко, чистым светом, горела щепа и

стружки. Когда огонь утихал, Алмазов нагибался, не

вставая, брал с пола горсть стружек и кидал в печку.

И смотрел, как с новым весельем взвивается чистый

огонь.

Тося пришла проведать м'ужа. Вошла, как виноватая,—

она стала побаиваться его упорного молчания и

сумрачных глаз. «Может, он после контузии немножко

ненормальный?» — думалось ей иногда. Она принесла

молоко и свежую, еще теплую ватрушку с творогом.

— Ну, уж это напрасно,— сказал Алмазов, когда она

положила ватрушку ему на колени.— Что я, маленький,

чтобы мне сладкое? Детям оставь.

— Она не сладкая,— сказала Тося.— Только яичком

помазана, потому и зарумянилась.

Она села и смотрела на него. Надо бы

поразговаривать с нею... Алмазов ел и молчал.

— Я думаю...— начала она.— Я, знаешь, надумала —

ни к чему сейчас Наде но-вые сапоги, скоро уже на

валенки перейдет. А за зиму у нее все равно ножка

вырастет.

— Ладно,— сказал Алмазов.

— А вот тебе надо новые. Смотри, как истрепал.

— Починю.

— Эти починим и новые сошьем.

— Э, брось! — сказал Алмазов.— Для каких-таких

гулянок!

Его сердила ее навязчивая заботливость. Готова все

отобрать у детей, лишь бы получше накормить и одеть

его. Подумаешь, кому нужны его сапоги. Ходит в

латаных и будет ходить.

— За детьми смотри получше,— сказал он, не

сдержавшись. — У людей, посмотришь: всё лучшее детям.

А ты вроде мачехи.

— Я — вроде мачехи?..

Обвинение было так несправедливо и жестоко, что

Тося даже «е сразу оскорбилась; в растерянности она

ждала объяснений.

Огонь в печке догорел. Алмазов щепкой разворошил

угольки и подбросил стружек; опять запылало. Потом

он завернул остатки еды в газету и положил в сумку.

Потом закурил. Как видно, он не собирался давать

объяснения.

Тося возмутилась.

— Говорить тебе нечего,— сказала она.— Просто

кидаешься со зла. Дай бог, чтобы у других так болело

сердце за детей, как у меня болит. Может, если бы не

дети...

Она не договорила, задумалась...-

— Ну? — спросил Алмазов.— Если бы не дети, то что?

— Может, и не стала бы жить с тобой,— сказала

она.— Зачем мне?.. За всю работу мою, за терпение, за

то, что только о тебе думаю...

— Вот именно, поменьше обо мне думай,— сказал

Алмазов.— Ты думай о детях. Я и без твоей думы

проживу.

Шаги за дверью. Он замолчал.

— Во всяком случае, тут для разговора не место,—

сказал он погодя.— Сейчас ребята придут с обеда. И

каждую минуту кто угодно может наскочить.

Тося встала и молча направилась к двери. Ему стало

жаль ее. Захотелось сказать вслед что-нибудь ласковое,

например: «Спасибо, что молока принесла». Но он не

сказал. Ничего тут не исправишь никакими словами...

То ли устал Коростелев, то ли плохая погода

действовала на нервы,— малейшая неувязка стала вызывать у

него чувство горечи и обиды.

«Хлопотливое дело — хозяйственное руководство»,—•

стал подумывать он все чаще.

Как нарочно, повалили валом не неувязки, а крупные

неприятности. Первой неприятностью были дожди.

Вторую нанес председатель колхоза имени Чкалова.

В один прекрасный день чкаловские колхозники не

вышли на завод работать. В чем дело? Оказывается, чка-

ловцам больше не нужно кирпича на этот сезон, а с

весны у них свой завод пойдет.

Коростелев не поленился — поехал в колхоз.

— Так не поступают. Я поставлю вопрос в райкоме.

Чкаловский председатель (черт!) прижмурил глаз:

— А вы, товарищ Коростелев, знаете, что вам запре-

щёио вербовать рабочую силу в колхозах? Подумайте

сами, где взять рабочих, вы — директор.

«Насколько спокойнее было бы работать веттехииком.

Вот наш Толя, милая душа, райская у него жизнь — и

на танцы в дом культуры ходит, и пьесы для

самодеятельности пишет, на все есть время. Я тут почти все уже

вспомнил и вполне мог бы веттехником... И тоже мог бы

пьесу написать. А директорское место пусть займет

более опытный и хладнокровный товарищ».

Пятнадцатого октября выкинула рекордистка Мушка.

Она должна была телиться пятый раз. Первые отелы

проходили благополучно. Веттехник Толя, милая душа,

пришел бледный и сказал, что беда произошла, повиди-

мому, ^оттого, что Мушке давали большие порции

силоса.

— Кто разрешил ей силос? — спросил Коростелев,