Он так и спрашивает, мысленно видя Татьянку, себя, Фрола Горелова, всех, о ком журналистка Людмила Уралова будет, возможно, рассказывать в очерке; он даже видит газетную страницу, только не может представить, как это спокойно лягут на нее знакомые ему имена…

— Чудак-человек, — отвечает Люда; подтягивает острые колени к подбородку и сидит, чуть раскачиваясь, спружиненным комочком. — Моя задача, повторяю, показать обстановку, которая толкнула девушку на побег из родного дома… Говоря громко, вынести на суд читателей какие-то явления, мешающие обществу, Не характерные для нас в целом…

— А  ч т о́  б у д е т  после этого?

— Хлебушек, я не прокурор. Если хочешь, я исследователь фактов.

— Каких?

— Господи, снова-заново… Помнишь, с нами в группе был вороватый мальчишка, такой раскосый… Васька Жмых. Он еще на спор, помнишь, лягушонка проглотил… А дружился с ним Толик из Рязани… Толика я в Москве встречала, он капитан милиции. Про Ваську рассказал — в духовной семинарии, на попа тот учится…

— Жмых?

— Вот и цель: исследовать, какими же путями они шли каждый к своему… Или ты…

— Я? Подожди. — Глеб хочет улыбнуться, хочет говорить легко и свободно (сколько ждал он такого разговора!), голос только перехватило. — Подожди…

Он все же справился с собой; это потребность — рассказать сейчас, о чем размышлял все последнее время, что пришло к нему именно здесь, на дебаркадере… Он вспоминает поначалу целину: жирная земля разворочена лемехами, ледок на осеннем озере — чтобы умыться, надо пробить его каблуком… Нет, целина — это так, для примера; сказать-то он должен о другом… И он говорит, с запинкой, и чем дальше — тем больше теряя веру в убедительность своих слов. Все его путаное объяснение свелось в общем-то к одному: он, Глеб, после детдома научился пахать землю, стоять с карабином на посту, он может быть дежурным по дебаркадеру, — все в своей жизни делает исполнительно, по-хорошему, а в это же время где-то рядом есть киноактеры и космонавты, геологи и капитаны дальнего плавания, есть кибернетика и олимпийская сборная команда, есть такие, как Рихард Зорге, и такие, ну как… Федя Конь.

— Ясно, — перебила Люда, — стремление к непознанному, понятная зависть… А данные? Есть у тебя данные, чтобы стать космонавтом, кибернетиком, знаменитым футболистом?

— Я совсем не об этом, не о себе, о жизни, — скучнея, отозвался Глеб.

Вдоль берега, прямо на них, шли четверо — чумазые, в замасленной одежде; шли колхозные трактористы, и лишь одного, что нес гармонь, Глеб не знал, — с центральной усадьбы, видно. Другие же — легкий на помине Федя Конь, бригадир Свиридов, недавно награжденный орденом «Знак Почета» (его портрет был в районной газете), и еще Гришка с Мокрого Хутора.

«Жди, ляпнут чего-нибудь, обязательно…»

Они глядели на Глеба и Люду, пересмеивались, и Федя, толкнув гармониста локтем, дурашливо пропел:

Гармонь рявкнула.

Гришка хуторской как бы между прочим, но так, чтобы и Глеб с Людой его услышали, с громким вздохом заметил:

— За одну б сейчас обнимку корову отдал!

Глеб сжал кулаки: и драться глупо, и черт знает что они еще выкинут. Люда шепнула:

— Пусть. Даже интересно.

Федя Конь снова заорал:

— Интересно, — повторила Люда.

Они приблизились и, не доходя шагов двух-трех, сели напротив, так что перед Глебом и Людой оказались четыре пары пропыленных и стоптанных сапог. Свиридов закурил, и остальные закурили.

— Загораем? — поинтересовался Свиридов.

— Работаем? — в тон ему спросил Глеб.

— Пшеница сильна. — Свиридов сплюнул и попал на собственное голенище, отчего смутился, поспешно смахнул плевок ладонью. — До февраля, почитай, бесснежные поля были, а пшеница вот уродилась… Ты в бригаду к нам, Глеб, не пойдешь? Есть вакансия. А после не будет. Пока, говорю, есть. А, Глеб?

— И повариха на стан нужна. — Федя пялил глаза на Люду; хохотнул: — Фрикадельками нас кормить!

Посидели они, докурили, глянули на красное солнце, падающее в лес, и зашагали своим путем, глохли их голоса — спорили о каком-то магнето.

Свиридов уже вторично забросил удочку на Глеба — переходи, мол, в тракторную бригаду. И Глебу приятно это: зовут — считают, значит, надежным работником, своим парнем. И если прикинуть, самым запоминающимся и светлым из всего, что он когда-нибудь делал, осталось такое: покачивается перед трактором прогретая степь, свежее, высвобожденное из-под спуда дыхание исходит от пашни, а на душе простор, в мыслях сознание собственной важности и нужности — как-никак от тебя зависит и эта степь, и люди, конечно, зависят (какому урожаю быть)… Все же в эти минуты, растревоженный в глубине своей, Глеб рассудил: даже уйдет в бригаду — беспокойство останется. Он начнет работать, женится, заведет корову, ему станут хорошо платить — и деньгами, и той же пшеницей, а другой мир, смущающий его, где-то возле, за лесом, за рекой, — будет волнующе посвечивать глазка́ми неоновых лампочек, будут взлетать ракеты к Луне и, скажем, к Марсу; этот непонятный влекущий мир придет к нему фотоснимками дальних стран с цветных вкладок журнала «Вокруг света», этот мир однажды рванется к нему с экрана, собранный в одно — в зовущую улыбку киноактрисы… Как помирить их для самого себя — тот мир и этот, в котором он сейчас?

День мерк, фиолетово тяжелела вода в реке, камыши заволакивало синим туманцем, и над головой в кровожадное облако сбивались комары. Люда, стряхнув с себя песок, натягивала рубашку; Глеб тоже поднялся.

— Сто лет назад они были точно такими…

— О чем ты, Глеб?

— Да они — река, комары, лес.

— Разве плохо?

— Глушь.

— А что, разве плохо? — Она обвела взглядом все, что вокруг мягко, неслышно и как бы охотно гасло в предвечерних сумерках, пожала узенькими плечами. — Есть, конечно… несоответствие.

Глебу понравилось: н е с о о т в е т с т в и е… Ему захотелось пожаловаться Люде на спокойную жизнь, которую здесь ничто не взбодрит и не перевернет, и, припоминая, он спросил:

— Ты знаешь, что такое циклотрон?

— А, — отмахнулась она, — к дьяволу этот циклотрон. Мы, Хлебушек, со встречи ни разу не поцеловались. Ай-ай, краснеешь. А я нет… Просто, Хлебушек, давно я не девочка. Дай поцелую.

И это утро на дебаркадере по-всегдашнему обычно. Проснувшееся солнце, повторившись на куполе реставрированного собора, детским воздушным шаром взмыло ввысь, Глеб сделал уборку на палубе, встретил первый катер, проводил баржу с леспромхозовскими рабочими.

По-прежнему, как вчера, позавчера и еще до этого, к воде важно спускались с бугра медлительные гуси; хромой почтальон с костылем укладывал мешки с почтой на грузовой мотороллер; облезлые, перегоревшие на солнце мальчишки, оседлав перила дебаркадера, ловили красноглазок.

На палубе, присев на перевернутые ящики, разговаривали Потапыч и Захар Купцов. До Глеба не сразу дошло — о чем они. А они, оказывается, о войне. Какие случаи случались.

— Он из шестиствольных минометов лупит, и наши поддают, — мирно рассказывал Потапыч, оглаживая свой пухлый живот; в привычку у него вошло проверять на ощупь — не нарастил ли нового жиру. — Он лупит, наши поддают… А я, вижу, вроде на нейтральную полосу заскочил. И донесение срочное, а куда сунуться под такой стрельбой — извиняй, не знаю. А тут ка-а-ак рванет рядом, я, понимаешь, брык, харю в землю воткнул и только невзначай увидел — воронка поблизости. Я р-раз, и прыжком туда!..