— Так вот, — обронил запаленно Адамбай, успокаивая наработавшиеся пальцы афганскими четками: бережно перебирал голубые камешки, нанизанные на извивистый шелковый шнур.

Курбан вдруг подумал: а может быть, поздно все же он появился тут и затеянный им об Огульджан разговор ничего уже не даст? Может быть, только ветер знает, где она, Огульджан, сейчас? Помимо воли вырвалось из его сдавленной груди:

— Где она?

Адамбай захохотал, белея острыми и загнутыми, как у матерого кобеля, клыками, выпирающими из кровоточащих десен. Сказал через смех:

— Он с ума сошел, пожив с орсами. Теперь вижу! Правду, выходит, говорят, что у орсов мужик — это баба, а баба — это мужик. Ха-ха-ха… Кто ж из наших уважающих себя мужчин спросит про женщину: где она? О всемогущий аллах, что творится… можно ли терпеть такое? Семена презренных гяуров прорастают на святом мусульманском поле!

Заметив, как обугленное болезнью лицо Курбана покрывается в ярости мучнистой белизной, как вздернулся тонкий ствол маузера в его руке, нацеленный теперь с колена ему, Адамбаю, в подбородок, Адамбай быстро и злобно заговорил:

— Она в надежном месте. — Махнул рукой: — Там… с баранами моими, с женами моими. Один я знаю — где… А ты гость, ты по делу… или как ты? Я не понимаю.

Бешено повел глазами на черную опасную игрушку, приросшую, казалось, к руке Курбана: убери!

«Застрелить его, как не поднявшего рук врага? — мучился своим Курбан. — Надо подождать. И ведь застрелю если — где потом найду в песках Огульджан?..»

— Время такое, — снова уже совсем спокойно, даже тихо заговорил Адамбай, — когда аллах ниспослал нам, недостойным рабам его, тысячи испытаний. Нас мало останется, но останутся самые сильные и нужные. Они обновят жизнь горячей, как кипяток, кровью, вольют ее в женщин — и те народят на смену ушедшим таких могучих людей, которых еще не было на нашей земле! А пока — кто кого… Я не обижаюсь на тебя, хоть ты должен быть почтительнее к моему возрасту, должен руки мне целовать, что я — один из мужчин! — храню жизнь нашего аула, не даю ей угаснуть. Я не обижаюсь на тебя, ибо ум твой еще не вызрел и оружие в твоих пальцах — не от аллаха, от врагов его! Подожди-подожди, старший говорит… Знаешь ведь ты, что я не отдам тебе девчонку задаром, ты обязан заплатить. Чем? А вот послушай.

Он указал кивком на своего молчаливого гостя, пояснив при этом, что тот из Ходжамбаса, уважаемый купец и вольный хозяин пустыни, и попросил его повторить рассказ о небывалом чуде, объявившемся в песках…

Гость в знак согласия наклонил голову, задумался — и речь его вскоре зазвучала вкрадчиво и таинственно, будто он боялся, что кто-то посторонний подслушает большую тайну… Обильные капли пота, стекавшие из-под туго закрученной чалмы, застревали — как посверкивающие камешки-самоцветы, нашедшие для себя оправу — в глубоких оспяных рытвинах его лица, отчего оно сияло, смущая Курбана.

А больше всего смутил его сам рассказ ходжамбасского купца — рассказ о необыкновенном Золотом Джейране, высекающем копытцами искры на голых нагромождениях Красных камней.

В воспаленном, изглоданном тифозной горячкой мозгу Курбана всплывало и ширилось золотое облако близкого счастья, и когда Адамбай Орунов приказал: иди, выследишь и подстрелишь Золотого Джейрана, а за него я отдам тебе Огульджан, — он повиновался.

Он добудет Золотого Джейрана, уведет отсюда за руку Огульджан, с доблестным эскадроном Чарыева снова вернется в свой аул… И знай, недолго останется тебе торжествовать, Адамбай Орунов…

У доверчивости и безрассудства юности тайные, не сразу открывающиеся достоинства. Старея, человек благодарит судьбу, что молодые годы его были бурными, в приключениях, он прошел их не крадучись, под защитой стен — летел, будто птица, завороженная дальним светом и неизъяснимостью простора… Курбан-Гурт, во всяком случае, часто вслушивался в голоса своего прошлого — и они, как музыка тонко настроенного дутара[12], украшали однообразие текущих дней.

Золотой Джейран, несравненный подарок ему на склоне лет, тоже примчался оттуда, из юности.

Лишил сна и покоя…

Золотого Джейрана надо заманить на территорию заповедника и поселить тут, в заповеднике.

Как бы по весне, когда зачавшие потомство самки разбегутся, каждая сама по себе, стадо не исчезло б вовсе… Или Золотой Джейран уйдет за афганскую границу — не может разве быть такое? Ой-е-е!..

И Курбан-Гурт, томимый опасениями, сбегал к Красным камням, обернувшись туда и обратно за полтора бессонных дня.

Там от горячих базальтовых глыб несло жаром.

Неподалеку, под редкими перекрученными саксаулами, он, как и предполагал, обнаружил углубления джейраньих лежек — с горошинами помета по краям.

В одной из ямок поднял короткий и жесткий золотой волосок.

На его темной ладони волосок был как тончайшая золотая иголка. Вспыхивал под солнцем.

Он бережно положил находку в пустую гильзу, заткнув ее войлочным пыжом. И, пятясь, не оставляя следов, торопливо убрался подальше от этого места.

Потом, уже на расстоянии от камней, затаившейся ящерицей лежал посреди бедных зарослей обкусанного джейранами, выжженного зноем мятлика — и вот тут желанные голоса далекого прошлого звучали для него отчетливо, пережитое когда-то и сегодняшнее сливались в его сознании в единый поток, на бурных волнах которого он несся на утлом, перегруженном каюке…

Хотя на каюке, если вспомнилось про него, он летал по кипящей воде Джейхуна[13], перевозя грузы экспедиций, уже намного позже тех дней, когда почти на самом этом месте, где сейчас лежит, подыхал от жажды и лихорадки… Подыхал, охотясь на Золотого Джейрана, связанный словом.

Тогда он бессчетное число дней, как ему казалось, с оттягивающим руку маузером и рогожным мешком за поясом бродил по вязким пескам вокруг Красных камней; ожесточенно рвал зубами сырое мясо пойманных в предвечерних сумерках черепах и гадюк; язвы на его теле сочились гноем, нещадно чесались, и он, рыча, падал на барханные склоны, терся о них, стараясь унять невыносимый зуд… Ночами бил холодный озноб, он забывался, а очнувшись, чувствовал, как в груди бушует огонь, выжигавший остатки его силы. Затем дневной свет и ночная тьма слились в одно сплошное оранжевое пятно, и он ощущал себя крошечной букашкой, заползшей в центр этого необыкновенного, радужно переливающегося пятна.

А однажды он проснулся от собственного крика — он всю ночь печально звал к себе Огульджан и вдруг поразился: спокойная утренняя синь была разлита вокруг, а на возвышении багрово полыхавших камней спокойно стоял и разглядывал его, Курбана, Золотой Джейран… Золотой-золотой, сияющий, ослепительный!

Всего один выстрел — и точеные золотые ножки медленно подогнулись, золотое джейранье тело мягко легло на умытые рассветной свежестью камни.

В провалах памяти все же осталось — как запихивал Золотого Джейрана в мешок, а глаза слезились от нестерпимого блеска; как брел с тяжелой ношей на спине по долгим пескам, затем полз, не выпуская драгоценного мешка из окостеневших пальцев… Терял сознание, приходил в себя — полз, полз… Как в конце концов оказался меж бедных жилищ своего аула, и Адамбай Орунов, поджидая, стоял, заложив руки за спину, у входа в белую юрту. Был Адамбай высок, словно башня минарета, и загнутые носки его сапог смотрели на ползущего Курбана узкими собачьими мордами.

«Сколько ж золота ты мне принес? — громыхнул сверху голос Адамбая. — Какой калым платишь за девчонку?»

Зубами растаскивал Курбан узел на горловине мешка и распахнул его, бессильный, но гордый от сознания победы: смотри!

Адамбай присел к мешку и — отшатнулся.

В мешке было черное гнилое мясо, на котором сыто шевелились белые, в палец толщиной, черви…

Адамбай ударил его, Курбана, острым сапогом под горло и, опрокинутого назвничь, проткнул кинжалом.

А к вечеру в аул въехал на конях летучий отряд революционных каспийских матросов, в котором среди молодой, горластой братвы был старенький бывалый фельдшер: вот почему он, Курбан, выжил. Моряки, обнаружив в его кармане справку керкинского военврача, увезут истекавшего кровью парнишку с собой, как боевого — по борьбе и духу — товарища.