называть меня…

— Как же называть вас? — перебил Шмолл. — Я знаю, что вы племянница и наследница барона

Шлемера, но это не запрещает мне говорить вам любезности Тем более, что немецкому офицеру многое

позволено.

С этими словами он обошел стол и положил руку ей на плечо. Таня вздрогнула и резким движением

сбросила его руку.

— Не кажется ли вам, капитан, что вы слишком развязно ведете себя? Если вы этого не понимаете, я

найду сильное средство разъяснить вам.

Капитан опешил.

— Я пошутил, фрейлен. — И он растянул рот в подобие улыбки. — Все это между нами. Я надеюсь, что

вы не будете рассказывать об этом барону?

Таня ничего не ответила. Успокоившись, она села.

— Вы еще хотите что-то сказать мне?

— Фрейлен Берта, вы не знаете, что такое озокерит?

Таня, услышав это слово, на мгновение испугалась, но виду не подала. “Неужели узнали? — подумала

она, но сразу же отбросила эту мысль. — Ведь полковник Сергеев сказал, что это условное обозначение кода

знают только трое. Видимо, просто они поймали это слово в эфире и сейчас не поймут, к чему оно. Ну и пусть

морочат себе голову”.

Таня недовольно посмотрела на капитана:

— А почему вы обращаетесь ко мне с таким вопросом, господин капитан?

— Вы знаете хорошо русский язык, фрейлен. Только поэтому.

— А разве это русское слово?

— Да, русское, — грубовато ответил капитан. — Это слово бродит в эфире. Я хотел знать смысл этого

слова.

— А мне не встречалось такое слово, господин капитан. Это что-нибудь из области научной или

технической. Нет, я не знаю этого слова. Так что ничем помочь вам не могу, капитан. Вы еще что-нибудь хотели

спросить у меня, господин капитан?

Офицер бросил на нее холодный взгляд.

— Нет. Я не имею ничего больше сказать вам, фрейлен. Извините. — И, постояв несколько секунд молча,

круто повернулся и вышел.

В комнату вошел лейтенант Буш.

— Будьте любезны, фрейлен, снимите копию вот с этого, — подал он бумагу с грифом “совершенно

секретно”. — Это надо сделать срочно.

Таня взяла бумагу. Это было распоряжение по доставке и боевому обеспечению новой танковой дивизии.

“Распоряжением Главного командования, — писала Таня, — из Франции в спешном порядке

перебрасывается в район действия группы армий “Юг” 14 танковая дивизия в составе 146 мотополка, 147

мотополка, 9 танкового полка, имеющего, кроме T-IV, 15 танков “тигр”, 91 артиллерийского полка,

противотанкового дивизиона, батальона связи, саперного батальона, зенитного дивизиона”. “О, это очень

важно, — думала Таня, — надо все хорошенько запомнить и немедленно передать Андрею”. Она еще раз

прочла напечатанное и продолжала писать: “Штаб группы армий “Юг” указал для колесного транспорта

дивизии район выгрузки — Бер-дичев, Казатин, для частей на гусеничном ходу — Кировоград, Ново-

Украинка…”

Вечером Таня пришла домой. Переодевшись, устроилась поудобнее на диване и принялась рассматривать

немецкие газеты и журналы, которые приносили ей каждый день по личному распоряжению барона.

В комнату вошла хозяйка. При свете лампы ее лицо казалось белым.

— Ужинать будете? — тихо спросила Александра Богдановна, остановившись около двери. Говорила она

всегда тихо и очень мало, самое необходимое.

Таня подняла глаза от журнала, но не ответила. Она смотрела на печальные глубокие глаза хозяйки и

думала, в который уже раз: кто эта странная женщина? Враг или друг? У немцев она числится благонадежной.

Может быть, она смирилась со своей судьбой? Покорилась немцам? Но какое горе мучает эту женщину? Может

быть, она изменила своему народу, согласилась служить немцам и сознание этой измены терзает ее? Как

держаться Тане с ней? И снова Таня решила — лучше молчать. Она только спросила:

— Александра Богдановна, вы говорите по-немецки?

— Я говорю по-русски. Разве этого вам недостаточно? — немного резко, но все тем же тихим голосом

сказала хозяйка и пристально посмотрела на девушку. Слова эти будто стегнули по лицу Тани. “Знала бы она,

как мне противна эта роль нахальной немки, — подумала Таня. И тут же у нее промелькнула мысль: — Может

быть, эта женщина только искусно играет свою роль? Но какую?”

— Я просто поинтересовалась, — ответила Таня.

— Ужин подавать?

— Хорошо, давайте ужинать.

9.

Давно сложилась дружба между партизанами Степаном Григорьевичем Морозенко, бывшим колхозным

пчеловодом, и Владимиром Козловцевым. Дружба эта выросла в тяжелых испытаниях.

Еще слышен был стук пулеметов, то отрывистый, то протяжный, еще вздрагивала земля от взрывов, еще

не рассеялся дым сражения и воздух был наполнен воющим гулом немецких самолетов, а дед Морозенко вылез

из погреба и пошел поглядеть на свою пасеку, что была недалеко от хутора. Он увидел изрытую и истоптанную

землю, вырванные с корнями деревья, разбитые и опрокинутые ульи, и горе будто пригнуло его к земле, словно

бы не на колхозную насеку смотрел он, а на всю украинскую землю, Которую поганит враг, крушит, уничтожает

плоды большого труда.

Дед нагнулся над одним свалившимся ульем, прислушался — нет, не слышно пчел; легонько Постучал по

улью, — выползла одна пчелка, покружилась, осмотрелась, взмахнула крылышками и села деду на руку. Дед

улыбнулся грустной, страдальческой улыбкой.

— От, добра пчилка, признала старого дида! А то-

би найшовся новый хозяин, та ты, голуба, бачишь, шо в

його морда звирюча, та и сховалась. От, добра пчилка!

— Пчела поднялась и не как раньше — звонко, а как-то

жалобно пожужжала, села на щеку деда, поползла и

опять перелетела на руку. Дед смотрел на нее умиленно,

и скупые слезы смочили его ресницы. Он легонько

нагнулся, чтобы не испугать пчелку, и одной рукой

поднял и поставил улей. Снова поглядел на пчелку. — А

мы будемо жить та жалыть проклятых фашистов, шоб

им на тому свити смолой икалось. — Он посадил пчелу

в улей. Прилетела еще одна пчелка, потом еще —

зашумели в улье, заговорили. Дед присел на корточки и

прислушался к жужжанию пчел, улыбнулся.

В это время недалеко от него, со стороны высокой

акации, послышался стон. Дед напряг слух, повернулся

в сторону дерева, осмотрелся, но никого не увидел в

спускающихся над хутором сумерках. Пригнувшись, он

быстро пошел к акации и там под деревом обнаружил

раненого красноармейца. Морозенко нагнулся над ним.

Красноармеец лежал на правом боку, лицо его побелело

от потери крови, помутневшими глазами он поглядел на

деда.

— Дайте пить, — еле слышно протянул он.

Дед вскочил и бегом бросился в хату. Набрал

ковш воды, схватил краюху хлеба, сорвал два вышитых

полотенца, что были повешены вокруг икон, и побежал

к раненому. Он дал солдату напиться, перевязал, как мог,

раны на ногах. Когда уже совсем стемнело, он перенес

раненого и спрятал его в скирде соломы. Потом позвал

из погреба бабку, сводил ее к скирде, показал, где лежит

солдат, чтобы она присматривала за ним, а сам, набрав

бутылку воды, ушел в поле. К утру он нашел в балочке,

заросшей кустарником, еще двоих раненых

красноармейцев и оказал им помощь. На другой день

дед снова крадучись пошел по полю.

В отдаленном от дороги хуторке уже многие хозяева припрятывали раненых, ухаживали за ними, лечили

травами, отпаивали молоком, применяли свои скудные медицинские познания.

Однажды на рассвете нашел дед Морозенко под кустами истекающего кровью Козловцева. “Куда же мне

девать его? Других, не очень тяжело раненых, я спрятал у добрых людей. А этого нельзя. Его надо немедленно к

доктору”. Пока дед размышлял, сидя на корточках, и разглядывал окровавленного солдата, Козловцев очнулся.