Это была его поговорка. Он ещё пальцем показывал на потолок: «Там, там решают».

Дома Фомич прилег на диван, попросил таблетку, но тут же потерял сознание...

Хоронить тренера Грачёву не пришлось: на следующий день команда выезжала.

В областном городе устроились в гостинице. Спортсмены зашли в ресторан. Услужливый официант, подмигнув ребятам, спросил:

— Чего будем пить?

Ребята пожали плечами.

— Водку? — продолжал официант.— Сколько принести?

— Графинчик. Маленький.

— Все ясно. Триста. А чем закусим? — бойко сыпал официант.

Потом они сидели за столиком у окна и ждали. Говорить ни о чем не хотелось. Знали они о свершившейся несправедливости, из-за которой и умер их тренер Одиссей Фомич — хотели ещё заглушить чувство обиды, душевную боль за товарища, несправедливо обойденного, отставленного в сторону только потому, что какому-то «важному» пригрезились для своего родственничка лавры чемпиона. И выпили. По одной, по второй, по третьей...

Было уже темно, когда они вышли на улицу. Водки выпили не ахти сколько, а в голову ударило. Почему-то им казалось: люди должны смотреть на них, восхищаться ими. А люди шли мимо, брезгливо сторонились. И тем сильнее хотелось обратить на себя внимание. Говорили громко, размахивали руками. На углу кинотеатра «Медная гора» их задержал милиционер. Грачёв рванулся в сторону, хотел обойти, но милиционер сильно схватил за руку, рванул к себе. Это была минута, когда внутри у Грачёва все закипело; он хотя и помнил, кто перед ним, но в ярости выдернул руку.

— Ну, ну, парень! Уймись. Тюрягу хочешь схлопотать?

Подошли дружинники, повели ребят в милицию.

Дежурный лейтенант составил протокол. Милиционер, задержавший их, сидел тут же, лейтенант его спрашивал:

— Кто из них хотел ударить?

— Этот! — показал на Грачёва.

— Ну и ну! — качал головой дежурный.— А ещё офицер, старший лейтенант. Да за такие дела пробкой вылетишь из армии! Ну так рассказывайте: зачем приехали из Приуральска?

Узнав, что Грачёв — чемпион мира, лейтенант бросил писать. Долго, изучающе смотрел на парня, потом на милиционера. И взгляд его спрашивал: «Что будем делать?».

Обратился к Грачёву:

— Как же это вы? Наша гордость, можно даже сказать — слава, а такое себе позволяете. Хорошо, что он вот...— лейтенант взглянул на милиционера,— тоже в прошлом боксер, и тоже не из последних, а другой-то... разве бы сладил с вами? Не миновать бы вам беды, чемпион. А? Что же делать будем?..

Лейтенант был из молодых, он только что окончил высшую милицейскую школу; работал с удовольствием, спокойно, был доброжелательным. Он, видно, и от природы не был злым, имел крепкие нервы и хотел бы привнести в свою должность некую философскую мудрость, отличающую, как он полагал, людей мыслящих от людей примитивных, попавших в милицию случайно.

В истории с чемпионом видел удачный случай проявить и широту и благородство.

Повернулся к милиционеру, сказал:

— Ну, что — простим боксеров или как?

Милиционер неопределенно повел плечом. А лейтенант поднялся и бросив в корзинку протокол, протянул Грачёву руку:

— С вином дружбу бросьте. До добра не доведет!

Так состоялась у Грачёва первая встреча с милицией. К сожалению, знакомству этому суждено было продолжаться. Так уж устроен был его организм: рюмка водки будоражила в нем агрессивные чувства; он сатанел и лез в драку с первым встретившимся человеком.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я знал историю жизни Грачёва; в то время я работал собственным корреспондентом «Известий» по Южному Уралу, посылал в газету информации о его победах, слышал и о том, что Грачёв все чаще прикладывался к рюмке, попал в какую-то историю,— хотел поехать в Приуральск, встретиться с ним, да как раз на то время получил распоряжение на перевод в Донбасс,— и тоже собкором газеты. Много лет ничего не слыхал о Грачёве, и вдруг — встреча!

Ехал по делам газеты в Приазовский совхоз и у криницы, на полдороги от Донецка до Жданова, увидел знакомого человека.

— Константин Павлович! Вы ли это?

— Как видите. Пробавляюсь родниковой водичкой, а вода, сами знаете, она мельницы ломает.

— Ученые говорят: великая тайна природы.

— Да нет уж, вода она и есть вода. Вы хоть ее бочку выпейте, в голову не ударит.

— Зачем же ударять в голову?

— Ударять не ударять, а так, чтоб вокруг зарозовело — нужно.

— Тут рядом буфет,— сказал я в надежде услышать: «Нет, нет, я теперь не пью» или что-нибудь в этом роде, но Константин Павлович, напротив, вмиг оживился, глаза возбужденно блеснули, и он схватил меня за руку, но я дал обратный ход — сослался на занятость, обещал в другой раз. Константин Павлович так же быстро потух, как и загорелся. Впрочем, обиды не держал и дал мне адрес своего нового обитания.

— Не ожидал вас тут встретить,— сказал я, занеся адрес в блокнот и прощаясь. Уже сидя в машине и мчась к Жданову, не переставал думать о нем,— и был почти уверен, что родину свою — зеленый городок в предгорьях южного Урала покинул он из единственного побуждения — уехать подальше от укоризненных глаз земляков, от своей судьбы, в которой так причудливо и нелепо переплелись его слава и бесславье.

Вспомнил, как услышав о его падении,— он будто бы попал под суд,— я хотел написать о нем очерк «Пьяный нокаут», но — не написал, и теперь, кладя в карман блокнот с его новым адресом, вновь подумал: вот самый раз написать о нем очерк.

На обратном пути мы, как всегда, остановились у криницы. И здесь на грязной траве у крыльца буфета спал захмелевший Грачёв. Разбудил его. Он смотрел на меня мутными покрасневшими глазами, и лицо его ничего не выражало. Тряхнув за плечо, я сказал:

— Поедемте со мной в Донецк.

Он промычал:

— Угу-у...

В Донецке заехали в корреспондентский пункт нашей газеты. Здесь была общественная приемная, и заведовал ею генерал в отставке — Леонид Васильевич Фомин. Во время войны он со своей дивизией выбивал фашистов из Донбасса и на своем танке первым ворвался в пригород. И ныне недалеко от въезда в город на гранитном пьедестале установлен танк Фомина. И как только у генерала вышел срок службы, он приехал в шахтерский город, поселился тут на постоянное местожительство. Ну, и конечно же, к нему я обратился с просьбой поработать в общественной приемной.

— Что это за фрукт у вас в машине? — встретил меня вопросом Леонид Васильевич.

— Знакомец один. Ещё по Уралу. В прошлом знаменитый боксер. Грачёв его фамилия. Он будто бы тоже военным был.

Генерал растерянно повел глазами, отвернул лицо в сторону.

— М-да-а... военный. Он что же — в стельку упился?

Мы прошли в приемную, а бывший боксер остался спать на заднем сиденье машины. Леонид Васильевич был недоволен. Старый воин ревниво оберегал авторитет нашей газеты, и все, что могло бросить тень на ее представителей, вызывало в нем активный протест.

Грачёв, проспавшись, зашел в туалет, умылся, причесался и явился к нам. Я представил его генералу, назвал экс-чемпионом мира по боксу. Генерал кивнул боксеру, но руки не подал. Однако украдкой сочувственно поглядывал на Грачёва.

— Сколько лет вам?

— Тридцать один.

— Где работаете?

— Пока нигде, товарищ генерал. Вот в Донбасс приехал, может, в шахту пойду. Силенка-то есть пока.

— Силенка есть,— ворчал про себя генерал,— да вот рюмка поперек дороги встала.

— Рюмка-другая делу не помеха,— бодро отвечал Грачёв.

— Раньше и я так думал: пей да дело разумей. Да теперь-то вот вижу: армия пьяниц из умеренно пьющих формируется. Так, брат. Ну, да ладно. Рассказывайте, на какую шахту пойдете. Если надо, позвоню начальнику, попрошу за вас.

На редкость душевным, добрым, благородным человеком был Леонид Васильевич Фомин. Нелегко и хлопотно с ним работалось, но зато же сколько сердечного тепла и заботы обо всем на свете им излучалось. Бывало, уеду на несколько дней в другой город, или в село, или на шахту, а в приемную идут люди — и все к генералу. И каждого примет, будет звонить, хлопотать, требовать. И до тех пор не успокоится, пока не поможет человеку. Мне потом директор какой или управляющий трестом скажет: «Ну, генерал у вас!.. Насел на меня, как медведь». Обыкновенно не спрашиваю, в чем было дело, а говорю: «Да уж, он такой. На фронте себя не щадил и сейчас для людей ни сил, ни времени не жалеет». «Оно бы и хорошо, да грозится написать в газету. Мы, говорит, вас пропесочим».