Два месяца Георгий жил на даче Очкина. Вместе с Грачёвым ходили на работу, в кино, а в день зарплаты шли на квартиру Георгия. Он выкладывал жене получку, оставлял себе на еду и дорогу.

Денег получал много — в бригаде Георгий хоть и был учеником, но все работали в один наряд, получали поровну. Попервости дрожали руки, ничего не умел, Александр и Константин учили, терпеливо ждали, когда из человека выйдет накачанный в организм за несколько лет пьянства хмель. Руки становились крепче, появлялась сметка и рабочая цепкость. Очкин, проходя по участку, замедлял возле Георгия шаг, наблюдал за его работой. Он один понимал тайный замысел Грачёва: победить в очередной схватке, вырвать из пасти хмельного чудища ещё одну жертву.

Себя Очкин считал первой жертвой; и хотя ему было совестно сознавать себя жертвой, но своим сильным аналитическим умом он мог заключить: и он катился к роковой черте, и уж с ним свершилась катастрофа, но Костя — единственный из людей! — подал ему свою сильную руку, и он устоял.

Устоит ли этот бедолага?

Очкину хотелось, чтобы устоял.

Как-то тайком заговорил с Георгием:

— Как дела, новичок?

— Ничего, налаживаются. Спасибо вам, Михаил Игнатьевич,— вот им, Александру и Косте спасибо, и вам.

— Ничего, ничего, трудитесь. Я помню, что вы — инженер, были начальником цеха; если у вас и дальше пойдёт так же, посмотрим, переведём.

— Благодарю, Михаил Игнатьевич.

— Только — того... спиртного — ни-ни! Ни грамма!

Георгий покраснел, опустил голову. Этого Очкин мог не говорить. Но Очкин сказал. Протянул руку, добавил:

— Простите за грубое назидание. Но больно уж страшна она, химера эта. Того и гляди — подножку даст.

Говорил Георгию, думал о себе. С тех пор, как вышел из больницы, он и капли не брал в рот спиртного. И боялся, как бы снова не начал попивать. Очень уж многое открылось ему, трезвому. Голова всё время светлая, сон крепок, взгляд ясен и добр. Ярко и весело засветились все краски жизни. Вот теперь бы ему сойтись с Ириной. Как бы он любил её, как бы жалел и нежил.

По-новому смотрел он теперь и на трезвенническую деятельность Грачёва, на его лекции по путевкам общества «Знание», на его проповеди и беседы. Тепло и хорошо было на сердце, он искренне желал успеха Константину.

И жили они все вместе на даче; формально Очкин был хозяином, но и сам он, и все обитатели большого двухэтажного дома относились к Грачёву, как к старшему — выказывали всяческое уважение, старались услужить; он был центром, магнитом, вокруг которого всё крутилось.

Однажды Костя сказал Очкину:

— Георгий от нас уходит. Не из цеха, а отсюда, с дачи. Он сам просится домой, и жена его меня заверяет.

— Как бы того... не ударился в загул.

— И я опасаюсь. Но тут уж... чему быть.

— Проводили Георгия до его дома. Сидели вчетвером, пили чай. Детей не было, они уехали в зимний лагерь на каникулы. Надежда, жена Георгия, сияя от счастья, говорила:

— Спасибо вам за мужа, за меня, за всех нас. В дом счастье вернулось; мы теперь как все люди. И дети ожили, учиться лучше стали.

И Очкин, и Грачёв на хозяйку не смотрели, чувствовали себя неловко. Константин знал силу зелёного змия: чуть какая неприятность — снова ухнет в загул, как в колодец.

Под Новый год Костя зашёл к Назаренко, подарил детям настольную железную дорогу. Георгий обнял друга, сказал:

— Ты, Костя, за меня не тревожься. С пьяным делом завязано крепко. Да, да понимаю: скажешь, много раз говорено. Так оно и было, зарок давал, а в глубине души страх копошился. Держался только потому, что ты в меня поверил. А тут вдруг всё перевернулось. В голове прояснилось. Будто кто-то пелену сорвал. Такое состояние, как после затяжного ненастья небосвод открылся и всё вокруг засияло. И началось это со съезда трезвых.

— Вот об этом я расскажу,— подсела к ним Надежда.— Знаете, Костя, рука у вас легкая. Ведь после того, как вы к нам лицом обернулись, и другие люди перестали нам спину показывать.

Как-то еду в электричке, за окном быстро меняются пейзажи. Всё быстротечно,— думаю я. Вот так и моя передышка — промелькнёт и нету. Страшно стало. Да соседка отвлекла, попросила подсказать загодя, как к Репино подъезжать станем. Разговорились мы, вывернула я перед нею всю душу. Взяла она мою руку и положила на ладонь вот этот перстенёк.

— Это камень «оберег» — пусть теперь он вас оберегает.— Сказала и вышла.

Господи, думаю: всё о себе, да о себе, а её даже имени не узнала.

Постой, постой, да ведь в самом начале, с чего и разговор пошёл, она мне сказала: из Якутии приехала на съезд трезвых людей. Во Дворце железнодорожников в выходные съезд откроется. На следующий день в субботу мы и поехали туда.

Я и не думала, что у нас так много трезвых. Со всех концов страны съехались. Полон зал собрался. Выступила и моя якутяночка Валентина Михайловна Кузьмина. Сама ростом невеличка, а за свой народ бьется, как воин.

Там и Георгий во все глаза смотрел и слушал, а в перерыве к делегатам подошёл.

— Ну ладно, Надежда... Это я там с Николаем Январским из Ижевска познакомился. Сильный мужик. Он поди уж не один полк таких бедолаг, как я, на ноги поставил. И меня к себе на занятия пригласил, две книги подарил и дневник посоветовал писать. Вон сколько тетрадей уже исписал. Ты знаешь, Костя, это великолепно. Каждый день исповедь, как на духу. Теперь-то уж я уверен — напасть эту одолел. Видишь, мы стол накрываем, сейчас гости придут, а вина ни капли не будет. Оставайся с нами.

— Не могу, брат. У самого гости. У нас нынче много гостей. Моя бывшая жена с дочерью будут — с Очкиным они вновь съезжаются. А я и рад; я сам скоро женюсь.

Они обнялись как родные люди.

Домой Костя возвращался счастливый. Поверил в Георгия нынче, окончательно поверил. И ощутил радость от сознания собственной большой победы. В своё время он вытащил себя из трясины — почти самостоятельно. Товарища спас, детям и женщине счастье вернул — это победа. Пожалуй, стоило жить ради одного такого дела на земле.

Новогодняя ночь начиналась тихая, прозрачная. Над поселком, над тёмной полосой прибрежных лесов плыли расцвеченные бледной синью облака, под ногами бодро поскрипывал снежок. От избытка сил, от нахлынувшей радости Грачёв ускорил шаг. Он сейчас испытывал примерно те же чувства, какие являлись ему в молодые годы — в те счастливые моменты, когда он, измотав на ринге противника, переходил в атаку, наносил коронные удары, и — главный из них, решающий, повергавший в нокаут. Знал: судья поднимет его перчатку. И судья поднимал. Поднял он и тогда, объявив рождение чемпиона.

Счастье! Что оно значит, это крылатое слово — счастье? Не здесь ли оно, в этих трудных, мучительных победах над собой и другими.

За поворотом дороги открылся светившийся всеми окнами дом.

1996