— Ну, а коммунизм? — вопрошал Грачёв, решивший до конца познать науку хитрой жизни, о тайных механизмах которой он, кстати, редко задумывался.

— Коммунизм? — откинулся на спинку стула польщенный вниманием Ефимыч. Глаза у него зажглись вдохновенной мыслью.— Коммунизм построим! Куда он денется, мы его непременно соорудим, но только надо хорошенько рассчитать, определить количество людей, которым он нужен. Вот давай прикинем: Очкину он нужен? Пожалуй, нет! Разве можно придумать такой строй, при котором бы ему было лучше, чем теперь? А ему вот, Митяю, нужен коммунизм? У него тогда машину отберут, работать заставят, пить не разрешат... Ну, так как, Митяй, пошел бы ты в коммунизм?

— Погодил бы малость.

— А теперь тебя возьмем. У нас, говорят, таких, как ты, сейчас сорок миллионов человек.

— Каких это таких? — зарычал Грачёв.

— Ну, ну — полегче. Чуть слово скажешь, ты готов голову проломить.

— Ладно, говори,— смирился Грачёв. Очень ему хотелось знать, как люди смотрят на него со стороны.— Так сорок миллионов, говоришь? Пьющих, что ли? Не очень к жизни этой приспособленных, неухватистых.

— Положим, так. Пьющих, сильно выпивающих.

— Пьяниц, хочешь сказать.

— Ну, так, пьяниц. Им, скажи, нужен коммунизм? Ведь при коммунизме, я так думаю, заразу эту...— он пощелкал пальцем по бутылке,— выпускать не станут. При коммунизме работать надо. Труд — первая потребность. Слышишь, труд, а не водка. Так что ты скажешь, если он приближаться станет... коммунизм?

— А то и скажу: пусть быстрее приближается. Не жалко мне расставаться с заразой этой.

— Тебе не жалко, а другим... тем, что по утрам у магазинов толкутся. С ними как?

— Давить их надо, как клопов! — буркнул Грачёв.

— Вот тебе и раз!

— Ладно, старик! — хватил Грачёв кулаком по столу.— Я бы за такие речи!..

Шаркнул стулом и, не простившись, двинулся к выходу.

Оставалось минут двадцать до Нового года, ветер стих, небо очистилось,— теплая, почти весенняя нега царила над миром. В доме горели огни, музыка и голоса доносились негромкие. Кто-то говорил, другие слушали. Грачёв обогнул угол дома и отсюда увидел все общество: гости сидели за столом и Очкин, поднявшись со своего заглавного места, произносил речь,— видимо, заздравную, в честь уходящего года. Одно окно было настежь открыто, и Грачёв хорошо все слышал. Очкин говорить горазд: не спеша отвешивал каждое слово, подолгу задерживал взгляд на сидящих.

— Да, мы уезжаем в Питер, я не хотел, но интересы дела требуют и мы повинуемся. Оставляю вам завод, крепко стоящий на ногах. Прошедший год был для него переломным...

Грачёва дернули за рукав. Он вздрогнул, повернулся: за спиной стоял Ефимыч, кивал на Очкина:

— Ему нужен коммунизм? Нужен?..

Старик хихикал, словно бес, и тянул Костю за руку, точно падал и хотел задержаться. Костя, выпрастывая руку, пытался сбросить старика, оттолкнуть, но тот, видимо, сильно захмелел и не мог держаться без опоры. Грачёв в эту минуту был полон мрачных, тягостных раздумий: «Не позвали, не зашли, не поздравили. И Варя, родная дочь...» А Варя сидела рядом с матерью, жалась к ней и счастливо, влюбленно — именно, влюбленно! — смотрела на отчима.

— Ты мне скажи,— тянул за рукав Ефимыч,— я тебя спрашиваю: разве им нужна иная жизнь? Разве им плохо?..

Грачёв хотел толкнуть старика, но тот ещё крепче вцепился в рукав куртки, и тогда Грачёв, не помня того, что делает, схватил Ефимыча одной рукой за шиворот, другой — за ноги, поднял над головой и...— что есть мочи швырнул в кустарник. Удаляясь, слышал испуганный крик. Прибавил шаг в направлении гостиницы.

«Не сдержался. Опять натворил!..» — билась тревожная мысль, а сердце часто и гулко стучало.

Вернувшись в гостиницу, Грачёв не стал включать свет, не раздеваясь, бросился на кровать. Лежал, закинув руки за голову. Вспомнил, что в кармане бутылка коньяка,— украдкой прихватил из ящика,— сунул ее под подушку. С первого этажа из ресторана доносились звуки музыки, шарканье танцующих пар. «Там елка, народ — пойти, что ли?» Но тут же он эту мысль оставил и решил, что будет один в пустом холодном номере встречать Новый год. И выпьет бутылку — тоже один, как самый последний алкоголик, добывший с великим трудом горячительную влагу, жадно прижимающий бутылку к сердцу и со страхом озирающийся вокруг себя, бегущий от людей, от каждого, кто может попросить, отнять его сокровище.

Достал коньяк, поставил на стол. Подошел к окну, встал у косяка. Из темной комнаты пятого этажа видел перед собой всю в огнях центральную улицу, сбегавшую красивым изгибом с древнего степного холма к вокзальной площади. Видел дом-башню и невдалеке от него особняк Очкиных. Он весь в огнях, и даже видны окна. И чудятся ему тени людей — дорогих двух живых существ — Ирины и Вари. Нет к бывшей жене своей ни злобы, ни желания мести. Во всем винит себя, только себя. И чем дальше, тем больше.

Вот и сегодня: ещё полчаса назад под сердцем кипела обида: не поздравили, не позвали в дом. Но разве можно принимать меня всерьез? Схватил человека и бросил в кустарник! Не просто хулиганство, а дикое, дичайшее сумасбродство. А ну как голову разбил старик, ноги поломал, руки?.. Сейчас явится в номер милиционер, а там суд, тюрьма... Кого же ты винишь, садовая голова? Скажи спасибо уж за то, что они тебя не гонят!

«Я от них уеду и на горизонте их жизни больше не появлюсь. Никогда!» — давал себе слово Грачёв.

Вспомнил, как несколько лет назад он сказал: «Я пустой человек, никчемное существо». В то время ещё не было осознания безраздельной вины перед Ириной. Ему казалось, она поступила подло, бросила его в беде и устремилась к другому — к иной, более красивой и обеспеченной жизни. Но потом, потолкавшись среди рыцарей бутылки, он увидел их лицо и стал осознавать себя, и по-иному стали представляться его собственные поступки. Как старый артист, уединившись в уборной, снимает грим и видит в зеркале сеточку частых морщин под глазами и пухлые, нездоровые складки, и предательски отвисший подбородок — и горькие думы о старости вдруг отразятся в его усталых, некогда блестевших молодым задором глазах... Так и он, Константин Грачёв, толкаясь у прилавка винного магазина, высматривая знакомых дружков, вдруг и себя увидел как в зеркале. И вздрогнул, встрепенулся от холодящих душу предчувствий. И сказал себе: «Да, я пуст и ничтожен!»

Тихо, одним только сердцем, он плакал. Являлось неодолимое желание видеть Ирину и Варю.

Падал снег на город. Белая сетка протянулась с неба на дом-башню, на особняк Очкиных. Раздался бой часов на городской башне. Грачев, очнувшись, взял за горлышко бутылку, поднес к самым глазам и — отставил на край стола. «Пить одному? Сосать из горлышка?»

Разделся, лег в постель. Снизу громче раздавалась музыка, доносился топот танцующих. Грачев спокойно и как будто даже с удовольствием слушал все нараставшие звуки новогодней ночи.

Спать не хотелось. Светло и с тихой радостью думалось о жизни.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дача у профессора Бурлова большая: два этажа, две крытые веранды, много комнат, но опустела на время она; жена с сыном уехали в Горловку к родственникам. Одному жить на даче тоскливо, но природа манит, да и хозяйство зовет, вот он и приглашает к себе то коллегу-ассистента с семьей, то приятеля, а то и просто — как теперь вот — нового знакомца.

Профессор поселил Грачёва в угловой комнате второго этажа и перед сном, около полуночи, зашел посмотреть, как он устроился на ночлег. По привычке врача присел на край кровати.

— Хотел с вами посоветоваться. Я, знаете ли, хочу предложить сотрудникам клиники отказаться от спиртного. Совсем, начисто. Как думаете, поддержат ли меня мои коллеги?

Грачёв приподнялся на подушках, слегка пожал плечами. Решительно не знал, что сказать профессору — он вообще не считал себя вправе обсуждать эту тему.