Чего в лице этого мужа лишились Севастополь, флот, вся Россия,

того не в силах выразить мое неискусное перо. Я был свидетелем тех

восторженных чувств к нему, которыми одушевлен был флот и целое

войско; видел неограниченное доверие и беспредельную к нему

любовь простого солдата. При частых свиданиях с ним я имел случай

открывать в его сердце такие струны, которые не всякому были так

доступны, как мне. Всей Европе известны его высокое мужество и

блестящая храбрость, по мнению многих не имевшая границ. Он

ежедневно подвергал себя без малейшей осторожности неприятельскому

огню, избирал места самые опаснейшие, по крайней мере, никогда не

обходил их; останавливался на самых беззащитных пунктах

бастионов, а когда окружавшие почти насильно увлекали его прочь от

опасности, то он как бы с намерением замедлял шаги свои.

Все это делалось без малейшего тщеславия: напротив того, все

поступки его носили явный отпечаток величайшей скромности, и,

конечно, имея единственной целью возвысить общее мужество и

показать, что минута смерти определена провидением, независимо ни от

каких человеческих предосторожностей. И, действительно, его пример

имел беспредельное влияние на дух наших храбрых матросов, и за

упорную оборону порта отечество ему невыразимо обязано. Он до

того пренебрегал собственною безопасностью, что вся армия, наконец,

стала смотреть на него, как бы на человека, застраховавшего жизнь

свою, видя, в течение девяти месяцев сряду, в самом жарком огне, что

ядра как бы сами избегали встречи с ним. А казалось, небольшого

стоило бы труда врагу узнать Нахимова, ростом высокого,

единственного во всем Севастополе офицера, носившего эполеты, которых он

никогда не снимал с плеч. Мне случалось встречать его во всякое

время дня, и всегда при эполетах (он даже спал в них, ибо, как сам мне

признавался, что во все время 9-месячной осады он ни разу не

ложился спать раздетый). Таким образом он представлял постоянно цель

для неприятельских выстрелов, тем более, что весьма часто пренебре-

гал всяким прикрытием во время наблюдения неприятельских

действий и выказывался сверх бруствера, что сделал и в ту самую минуту,

когда получил последнюю рану.

О многочисленных его заслугах говорить не стану; приведу только

некоторые черты его характера, какие я успел узнать, состоя врачом

при севастопольском гарнизоне.

Деятельность его была неутомимая, неисчерпаемая. Помню, что

в самый разгар его трудов по званию начальника всего

Черноморского флота, главного командира порта, севастопольского губернатора и

помощника начальника гарнизона не только не останавливалось самое

малейшее дело, но никто не приходил к покойному адмиралу не

вовремя, коль скоро дело шло об облегчении положения больных —

будь это просьба, повидимому, самая ничтожная. Дела у него не

ограничивались словами или обещаниями: дело, представленное

адмиралу и им одобренное, можно было считать исполненным. С отрадным

чувством вспоминаю и поныне о его благородном стремлении и

живом, восторженном участии, какое он принимал во всяком добром

деле! Напротив того, с какою нещадною ненавистью клеймил он всякое

злоупотребление, особенно такое, от которого могли пострадать его

матросы; с какою готовностью выслушивал всякое предложение,

могущее повести хотя к малейшему улучшению. Неутомимый враг всякого

педантства, всякой бумажной деятельности, он отверг все

стеснительные при настоящих бедственных обстоятельствах формальности, и этим

только достиг возможности быстро и успешно осуществлять свои

намерения. Все его действия отличались юношескою пылкостью; все

доброе находило в нем заступника самого горячего и искреннего, и потому

собственно он мог порою казаться крутым и суровым, ибо мысль

высказывал прямо и откровенно и не стесняясь выражал свое презрение к

мелочности и самолюбию. Чуждый всякого притворства, он никогда не

скрывал своего мнения и высказывал его прямо и откровенно даже и я

тех случаях, когда личный расчет не требовал этого. Одним словом, он

был патриот, каких мало. Он не считал достойным хвалить все

существующее и скрывать недостатки, а находил пользу в обличении

последних и в неусыпном стремлении к улучшениям.

Я помню, что по всем бесчисленным мелочным желаниям и

нуждам больных постоянно приходилось обращаться к Нахимову. Часто

встречались нужды, повидимому, не легко или даже вовсе неудовлет-

воряемые, но от которых для раненого ожидалось благодеяние или

облегчение, и Павел Степанович непременно находил средство уладить

дело. Можно было подумать, что покойный адмирал владеет каким-

нибудь неисчерпаемым источником, благодаря которому может

удовлетворять нуждам всех и каждого. Источник этот заключался

единственно в его неутомимой деятельности, энергии, внимании ко всему,

что его окружало, и в его теплом сердце! Он говорил, что ненавидит

поэзию, но сам имел самую поэтическую душу. Во время осады один

поэт доставил к синопскому герою хвалебное стихотворение. «Если

этот господин хотел сделать мне удовольствие, — сказал мне при этом

случае Павел Степанович, — то уж лучше бы прислал несколько сот

ведер капусты для моих матросов». Удостоившись по окончании

последней бомбардировки Севастополя получить в награду от государя

императора значительную аренду, он только и мечтал о том, как бы

деньги эти употребить с наибольшею пользою для матросов или на

сборону города! По многочисленным занимаемым им должностям и

долговременной службе Нахимов получал значительное содержание, но,

не имея семейства и живя со скромностью древнего философа, он не

только никогда не имел денег, но постоянно прибегал к кошельку

своих адъютантов для раздачи милостыни бедным, а в особенности на

пособие матросским семействам и пр. Не могу удержаться, чтобы не

привести случаев, которыми выражалась его заботливость о

страждущих, потому что они могли только проистекать из беспредельно

нежного сердца. Мне нередко случалось находить у раненых офицеров

различного рода лакомства, не легко доступные. На расспросы мои,

откуда достаются они, я получал постоянно один и тот же ответ: «Прислал

Нахимов!» Во* время болезни Тотлебена я всегда находил у постели

его свежие цветы, доставленные, само собою разумеется, от Нахимова!

Итак, при тяжелом бремени должностных занятий, под самым градом

бомб, герой наш находил время повиноваться благородным

побуждениям своего нежного сердца! В таких подвигах гораздо более поэзии,

нежели в целой сотне поэм.

Разговор его был всегда занимательный, одушевленный, полный

внимательности к предмету. Единственная, постоянная его забота была

о Севастополе и флоте! Не мне описывать то горе, с каким оплакивал

он потерю своих доблестных сподвижников: Корнилова, Истомина,

Юрковского, и увядание под вражьими выстрелами лучшего цвета

Черноморского флота! Таким образом на его глазах погибли его

храбрейшие товарищи, его любимейшие питомцы, и это было для него

невыносимым. Он неоднократно говорил мне в искренней беседе, что

пережив двукратное бомбардирование Севастополя, третьего 'пережить

не в состоянии! (Адмирал пережил пять бомбардирований.) В

последнее время он страдал различными припадками т— болями в желудке,

рвотою, головокружением, даже обмороком. Состоявшие при нем

преданные ему офицеры никогда не пропускали уведомлять меня об этих

случаях. Сам он всегда говорил мне откровенно о своем положении,

которое тщательно старался скрывать от всех прочих, но уверял, что э

лечении теперь и думать нечего: стоит ему только прекратить сегодня