дворе, в своем садике или в экскурсиях по чудесным гатчинским паркам. Тихий городок с

редкими извозчиками не представлял для нас никакой опасности, тем более, что мы

ходили всегда осторожно, крепко держась за руки. Оба мы страстно любили музыку. В то

время в Царском саду около дворца часто играл духовой оркестр, и устраивались

народные гуляния с танцами. Однажды мы с братом услыхали, что там будут танцы, и

лучшие исполнители польки получат призы. Мой брат был музыкальный, он помнил

мотив польки, и мы с ним решили, подучившись дома, выступить на получение приза.

Брат напевал, мы долго трудились, вырабатывая па. Танец мы исполнили – правда, нас, оборванных грязнушей, на площадку не пустили. Мы танцевали, как умели, сбоку между

деревьев. Из сада мы возвращались, гордые сознанием, что станцевали польку на приз

вместе с другими.

Во время наших прогулок мы все время спрашивали у встречных: «Который час?»,

заботились, как бы не опоздать к приходу домой отца.

К этому времени относится одна моя выходка, о которой много говорили у нас на кухне.

Мы с братом играли на дворе. Раздобыв где-то кусок бумаги, мы делали пакетики с

песком. К нам на двор часто приходила слепая нищая. Она подошла к нам, протянула руку, нащупала мой пакетик с песком. Как это случилось, трудно сказать, но пакетик оказался в

ее руке, и она, поблагодарив, ушла.

«И кто-то камень положил в ее протянутую руку». На другой день она пришла на двор

жаловаться. Дело дошло до отца, он не так сердился, как хотел пояснить мне жестокость

моего поступка. Я обезоружила и рассмешила его, когда на вопрос: «Зачем ты дала ей

песок?» – ответила: «Чистить самовары».

Сохранилась фотография нас с братом, сделанная еще при жизни матери. На нас

бархатные платья с кружевными воротничками. По рассказам очевидцев, она была очень

заботлива к детям, и у нас всего было вдоволь. Но все поизносилось, поистрепалось, и во

время наших прогулок мы с братом постоянно слышали жалостливые: «Вот бедные

сиротки идут». К этому мы привыкли. Но раз как-то, я помню, две кумушки на лавочке у

своих ворот громко поделились своими впечатлениями: «Вот Борейшевские обормоты

идут». Я знаю, что Борейша – наша фамилия, а новое слово меня поразило, я долго не

знала, что оно значит. Грязные, оборванные, но довольные своей ранней

самостоятельностью, мы шли, не обращая внимания на замечания прохожих. Крайняя

рассеянность мешала отцу обратить внимание на то, как одеты и обуты его дети.

Наверное, кто-нибудь из жен сослуживцев имел с ним разговор по этому поводу. Но

однажды он занялся этим вопросом, вспомнил, что наша мать оставила много носильных

вещей, и решил позвать портниху, чтобы обновить наш гардероб. После смерти матери

отец сложил все ее вещи в большой сундук, запер его на замок, ключ положил в бюро. Я

смутно знала об этих сокровищах, потому что иногда вместо красных сапожек он обещал

мне прекрасные вещи из маминого сундука.

Наконец, пришел решительный момент, мы все присутствовали при открытии заветного

сундука. Вот заскрипел замок, вот поднялась крышка, и мы невольно вскрикнули от

удивления – сундук был совершенно пустой. Дно было вынуто. Вообще в смысле пропажи

вещей у нас было совсем неблагополучно. Я помню страшную вспышку гнева отца, когда

он, вернувшись ночью откуда-то и ложась спать, обнаружил отсутствие на своей постели

второй подушки и французского матраса. Крики разбудили меня. Весь гнев обрушился на

прислугу. Отец кричал, что он подаст в суд, так невозможно жить, квартира полна воров.

«Они дошли до предела нахальства». Прислуга заявила, что она ничего не знает. В конце

концов, выяснилось, что Маша, с позором изгнанная отцом за побои детей, приходила за

своими вещами и, вероятно, в отместку, захватила половину постели отца.

Два-три дня отец горячился, обсуждал эту кражу и все собирался подать в суд. Потом по

всегдашней рассеянности забыл и так, до появления второй жены, спал на одной подушке

и пружинном матрасе. Мне иногда кажется, что у нас в этот период работала какая-то

организованная шайка воров. Одним отказывали, появлялись на их место такие же другие.

Ведь на свете много хороших людей – отчего мы, сироты, не вызывали ни в ком

сочувствия, сострадания, никто не отнесся к нам по-человечески? Мы жили, никем не

любимые, и сами никого не любили. Я, как девочка, бессознательно страдала больше всех.

Помню появление у нас новой прислуги Анны Ивановны, которая приласкала меня. Я

ответила ей страстной любовью, счастью моему не было предела. Я целовала ей лицо, руки, платье. Братья издевались надо мной, называли лизуньей, уверяли, что я заражусь от

нее бородавками. Я была на все готова и горько плакала, когда недели через две, встав

утром, побежала к ней и не нашла ее. Отец, найдя меня в слезах, пробовал утешить, потрепал щеку, ухо, покачал на ноге и, наконец, сказал: «Не плачь, скоро у тебя...», я уже

мысленно закончила – «будут красные сапожки», но, к моему удивлению, он сказал:

«будет новая мама». Сказав это, он быстро ушел из комнаты, и я перестала плакать.

Радостная, недоумевающая, побежала искать братьев, чтобы узнать значение этих слов.

Мои два старших брата сидели пригорюнившись. Отец вызвал их в кабинет и сказал, что

он скоро женится, и у нас будет новая мама, которая будет о нас заботиться. Вынул из

кармана и показал карточку своей невесты.

Тут разыгралась тяжелая сцена. Братьям, как видно, уже сообщили в кухне о планах отца.

Они оба возмущенно закричали: «Мы не хотим новой мамы». Один из них плюнул на

карточку. Отец какой-то стороной души, очевидно, понял их и, без гнева, велел им идти в

детскую, сказав, что поговорит с ними после.

Вот что пишет Герцен в «Былое и думы» об отношении детей к мачехе: «Новое лицо,

вводимое вместо матери, вызывает со стороны детей отвращение. Второй брак – вторые

похороны для них. В этом чувстве ярко выражается детская любовь, она шепчет сиротам:

"Жена твоего отца – вовсе не твоя мать"».

В тот же вечер он имел с нами долгую задушевную беседу. Присутствовала ли я – не

помню. Мне, кроме «новой мамы», была обещана «новая кукла», и я радостно

приветствовала и то, и другое. Уже после смерти отца братья с большой теплотой

вспоминали этот разговор. Отец пришел к ним взволнованный, ходил, как всегда в такие

минуты, крупными шагами по комнате. Он называл их «мои друзья». Упомянув, что нашу

дорогую покойницу уже не вернешь, он долго говорил о том, как трудно живется ему и

нам детям, как запущен, заброшен наш дом. Как нужна нам, как мы должны

приветствовать приход хорошей, доброй женщины, которая возьмет хозяйство в свои руки, будет заботиться о нас. Нельзя было не согласиться с этими доводами.

Недоброжелательное отношение к женитьбе отца братьям внушили на кухне. С приходом

хозяйки прислуги теряли все свои преимущества.

Когда через несколько дней к нам пришла молодая, красивая барышня с подарками,

провела с нами несколько часов, приласкала нас, то, уже не говоря про меня, и мои

протестанты-братья были очарованы ею. Мы все просили ее переехать скорее к нам.

Трудно понять, что побудило молодую, 24-летнюю хорошенькую девушку выйти замуж за

45-летнего вдовца с четырьмя детьми. Я нахожу, что это былово всяком случае геройство с

ее стороны. Ее брат, Николай Георгиевич Левлин, был преподавателем латинского языка в

Гатчинском Сиротском Институте, у него было пятеро детей. Жила с ними и его мать.

Разумеется, жизнь Елены Георгиевны в такой большой семье, при всех обстоятельствах, была незавидная. В то время в этом возрасте девушки считались уже перестарками, шансы

на замужество падали с каждым годом. Образование она получила домашнее, т.е.