Как-то раз в это время она уехала из Гатчины с семьей сына, и мы надолго расстались с

ней.

Но травма, нанесенная ею в такой важный период формирования детской психологии,

осталась у меня на всю жизнь. Вместо того, чтобы отпарировать проявления душевной

грубости, клеветы, несправедливости со стороны окружающих, я внутренне вся

сжимаюсь, молчу и надолго выхожу из строя. Заболеваю навязчивой идеей, переживаю

оскорбление, перестаю спать и есть. Окрепнув, пережив, я ни одно оскорбление не

оставлю без ответа, но ведь это получается в «пустой след».

Вредное влияние Антонины Александровны в какой-то степени отразилось и на братьях.

Они задумали исправить путем механического вмешательства линию своего носа и

придать ему более благородную форму. Витя – любимчик, был командирован к мачехе,

чтобы раздобыть четыре головных шпильки. Изогнув их в виде пенсне и нацепив их на

нос, мы ежедневно по несколько часов просиживали в таком виде. Носы разбухли,

появились рубцы.

Мне было 7-8 лет, когда Антонине Александровне была дана сложная задача – провести с

нами лето в Журавке. После очень мучительного путешествия в третьем классе с двумя

пересадками мы прибыли на конечный пункт – ст. Починок. Последние 40 верст нам

предстояло сделать на лошадях. И вот тут мы пережили ужасный момент – когда

Антонина Александровна стала нанимать извозчика, оказалось, никто не имеет понятия, где находится Журавка. Целых два дня прожили мы на грязном постоялом дворе, тщетно

пытаясь найти человека, знающего путь в наше имение. Вернуться в Гатчину было

невозможно, дачники уже переселились с нашу квартиру. Родители были где-то на Волге.

Мужественная Антонина Александровна уже стала терять терпение. Что делать? Вдруг в

комнату входит высокий еврей в лапсердаке, с пейсами, и объявляет: «Я отвезу вас в

Журавку». Не успел никто оглянуться, как я бросилась на шею нашему спасителю. Он

поднял меня на руки, и я крепко поцеловала его. Ехали в громадной телеге с навесом –

фуре. Дорога была ужасная, трясло невероятно, но как мы все были счастливы. Дом,

необитаемый со смерти деда в течение нескольких десятков лет, был мало приспособлен

для жилья. Кроме нескольких шкафов красного дерева с чудесными французскими

старинными книгами, все было унесено, разрушено. Это было царство крыс. Нужна была

вся энергия Антонины Александровны, чтобы в несколько дней сделать возможной жизнь

в этом доме. Везде вокруг полное запустение, не было и сада вокруг дома. Сохранились в

неприкосновенности только садовые аллеи и беседки из столетних развесистых лип. Но их

я оценила и полюбила лишь через несколько лет, когда приехала с родителями в

благоустроенный дом. Прекрасный сад был огорожен и тоже приведен в порядок.

Восьми лет я поступила в гимназию. Это было маленькое двухэтажное каменное здание с

двумя залами и четырьмя классными комнатами. Из-за недостатка помещения прием

новых учениц производился через каждые два года. Переходя из класса в класс, мы по два

года просиживали в той же комнате. Руководство гимназией было вверено трем бывшим

смолянкам, очень старым девам. Наименее старая из них, начальница Мария Иссидоровна

Елисеева имела тут же казенную квартиру. Громадная, толстая, неуклюжая, какая-то вся

распущенная (в то время носили корсеты), Мария Ивановна поражала нас странными

манерами. Выходя из дверей своей квартиры, она обычно держала руки за поясом юбки, как бы в карманах. Когда она в таком виде, крупными гвардейскими шагами проходила по

классу, трудно было поверить, что это бывшая институтка. Неразгаданным чудом для

девочек было знать со слов ее прислуги, что у нее была взрослая дочь, постоянно у нее

гостившая. Для того времени это была большая смелость.

Остальной административный персонал заключался в двух классных дамах. Совершенно

ветхие от старости, они неустанно следили за поддержанием строгой дисциплины.

Городское деление на касты сохранялось и в гимназии. Дочери дворцовых служащих и

военных держали себя аристократками, отнюдь не смешиваясь между собой. Они были

лучше одеты, приезжали и уезжали на казенных лошадях. Мы, дети педагогов, составляли

третью группу, более скромную и более интеллигентную. Наша группа давала лучших

учениц.

Начальница гимназии, несмотря на свои странности, была талантливым педагогом. Она

преподавала французский язык, умела заинтересовать учениц и дать им знания.

Выпускные экзамены по французскому языку были предметом ее славы. Было ли

преподавание по другим наукам так плохо, или я не интересовалась ими – не знаю.

Работала я только по французскому языку и математическим наукам. Стоило только

преподавателю объяснить новое правило по арифметике, геометрии или алгебре, как я, придя домой и, пообедав, садилась за задачник. Решала задачи все подряд без исключения.

Это было мое наслаждение. География, история, немецкий язык меня не интересовали.

Как мне удалось окончить гимназию с наградой, никогда не работая и не имея никаких

знаний по этим предметам! Красной нитью всей моей жизни прошло такое эпикурейство в

работе. Нравится она мне – я работаю страстно, бескорыстно, отдаю ей всю душу. Не

нравится – лучше бросить, все будет безрезультатно. Интересно, как отомстил мне

немецкий язык. Меня и сейчас, в 72 года, посещают сны-кошмары – я иду на экзамен

немецкого языка и ничего не знаю. Зато как радостно проснуться с мыслью, что все

ненавистные экзамены уже далеко позади. Не зная никаких правил, я все-таки свободно

читаю и работаю на немецком языке. Мое страстное увлечение одними предметами в

ущерб другим было отмечено педагогическим советом гимназии. Мачеха была вызвана

для объяснений. Очевидно, ей посоветовали принять меры, чтобы подравнять мою

успеваемость. «Девочка способная, мы намечаем ее в медалистки». И какую жестокую

меру она приняла – до сих пор ярко вспоминаю и не могу простить ей горе, мне

причиненное. В то время в дни царских праздников устраивались походы учебных

заведений в театры, причем каждый из учащихся получал коробку конфет. В выпускной

год я должна была вторично участвовать в театральном походе. Давали оперу «Евгений

Онегин». Прошлогодняя поездка произвела на нас, девочек-провинциалок, колоссальное

впечатление. Целый год мечтали мы о предстоящей радости. Накануне вечером мачеха мне

объявила, что она меня наказывает, и я не еду. Как горько проплакала я всю ночь.

Мое появление в гимназии было встречено очень приветливо. Я была объявлена

«аппетитной», старшие приходили тискать и целовать меня. Нравились им мои руки и

ногти, это заставляло меня быть чистоплотнее, лишний раз помыться. А вот поцелуев

терпеть не могла. Мне казалось, что меня слюнявят, я отходила и незаметно обтирала

щеки.

В первый же год поступления в гимназию я подружилась с Ией Голубковой, дочерью

сослуживца отца. С годами наша дружба крепла и приняла какой-то поэтический оттенок

взаимного обожания. Мы были так переполнены любовью, что иногда ссорились по

пустякам просто от избытка чувства. Об этих ссорах Теннисон говорит:

«The blessings on the falling out

That all the more endears».

(Да будут благословенны ссоры, которые все делают дороже)

Два дня мы были чужими, на переменах ходили, обнявшись с другими девочками. Обычно

вечером на другой день Ия приносила мне на дом письмо, полное тоски и нежности.

Утром, придя в гимназию, мы со слезами бросались в объятия друг другу. А как радостно

было примирение! Обе мы страстно любили читать, и вкусы у нас совпадали. В младших

классах мы увлекались сказками Андерсена, затем перешли на Диккенса и наших