— А ты знаешь, когда и куда они собираются ее

увезти? — будто очнувшись, спросил он у соседа.

— Точно не знаю, — ответил тот, — мне почему-то

кажется, что они намерены сегодня до рассвета

доставить ее в Махкеты... — Он пытливо посмотрел на Сол-

тамурада. — Я вижу этот разговор сильно взволновал

тебя. Извини! — сосед покачал головой и поднялся,

чтобы уйти.

— Нет, зачем! Спасибо тебе за то, что сообщил мне

об этом, — спокойно сказал Солтамурад, провожая

соседа до двери.

После его ухода молодой горец еще долго лежал

и раздумывал: «Правильное ли решение я принял?

Нельзя же мне дать им увезти Зезаг в Махкеты, дело

еще больше осложнится... Но ведь за такую попытку

попали в тюрьму отец и братья. Если там с ними что-

нибудь произойдет, тогда куда мне деваться? Но теперь

могут схватить и меня, без борьбы дело не обойдется,

прольется кровь. И что тогда?» Так мысли его все снова

и снова описывали этот бесконечный круг.

Было далеко за полночь, когда Солтамурад

поднялся. Он оделся, опоясался кинжалом. В этот момент

в комнату неожиданно вошла мать.

Он знал, что она угадывает его состояние,

тревожится о нем и постоянно следит за каждым его шагом,

но скажи ему кто, что мать и сейчас на ногах, он бы не

поверил.

— Мама, это ты? — спросил он подчеркнуто

спокойно.

— Да, — ответила старая Хурмат, остановившись

у порога.

— Я должен пойти туда, мама, понимаешь?.. Это

необходимо!

— Ты уже ушел, сын мой, — перебила его мать, —

твои глаза меня уже не видят.

«Мне тяжело, очень тяжело, но честь семьи дороже

тебя, сын мой», — можно было прочесть на ее

посуровевшем, словно окаменевшем лице.

— Твои глаза не видят меня. Ты слышишь? Твои

глаза не видят меня, — дважды повторила она.

Нет, вижу, мама, хорошо вижу.

— Знаю, что видишь, — сказала она. — Если ты

идешь отомстить за поруганную честь нашей семьи, то

иди, Ъ да поможет тебе аллах. Не будь только

трусом! — Старуха пытливо и требовательно

всматривалась в лицо сына. Глаза ее наполнились слезами, но на

всем облике ее лежала та же необычная суровость.

Казалось, будто она погрузилась в небытие,

безразличная ко всему на свете, к людям, к судьбе своих детей

и к собственной жизни во имя восстановления родовой

чести семьи Бахоевых.

Выходя из дома, Солтамурад все еще толком не

знал, что же именно ему следует предпринять. Одно

было ясно: хоть швырнув камень на дорогу, нужно

помешать врагам увезти Зезаг.

Солтамурад сидел у дороги до самого рассвета.

В лесу стояла настороженная тишина, нарушаемая

лишь однообразным шумом реки. Шелест дубка, треск

сухого валежника, «сполох ночной птицы — все это

тревожило, било по обостренному слуху юноши, за-

ставля его вздрагивать.

Блекли звезды. Перед рассветом на поляну

выскочила лисица с темно-серой спинкой. Взглянув в сторону

дороги, зверь остановился как вкопанный, потом,

сверкнув огоньками глаз, круто повернул назад и исчез в

желтой листве осеннего леса. В чаще затрещали ветки,

шумно взлетели испуганные куропатки. «Такая

маленькая, а сколько шума наделала», — подумал

Солтамурад.

Прислушиваясь и наблюдая за дорогой, Солтамурад

чувствовал, что временами его начинает клонить ко сну.

Когда на востоке показались первые проблески зари,

он приложил ухо к сырой земле, и в настороженной

дреме слух его, уловил легкие шаги и приглушенный

говор. Вскоре на тропинку в десяти шагах от него

вышли трое мужчин и женщина. В руках у того, что шел

впереди, была берданка, он держал ее дулом вперед.

Увидав Солтамурада, человек этот молча отскочил

назад и выстрелил. Стрелял он, видно, наугад, с испугу.

Пуля сорвала кору с дикой груши и с визгом ушла

в лес.

Выхватив кинжал, Солтамурад слепо ринулся

вперед.

— Аллах проклянет тебя, если убьешь! — крикнула

Зезаг, устремляясь к нему навстречу.

Но тут кто-тб из мужчин схватил ее за платье и

оттащил назад. Все они быстро укрылись за кусты.

Щелкнули затворы, и новый выстрел рванул тишину

леса.

Упавший Солтамурад, словно сквозь сон, слышал,

как близко от него булькала вода, принимая

осыпающуюся с берега гальку, трещали сучья. Юноша

поднялся и уже совсем далеко, на том берегу реки, увидел

мужчин, которые силой волокли Зезаг в лес.

Разрубленная на куски, словно саблей, бурным

течением горных рек и родников лежит многострадальная

земля харачоевцев. Спиралью поднимаясь на гребни

гор, оставляя внизу в глубокой лощине шум реки Хул-

хулау и горе людское, перебираясь через Андийский

хребет, вьется дорога, связывающая Чечню с

Каспийским морем.

Здесь, на берегу Хулхулау, в ауле Харачой стоял

каменный дом Гушмазуко, крытый черепицей. Это был

типичный, уже старый дом крестьянина тех лет, с

длинной открытой галереей, неприглядность которой

скрывали деревья, густо росшие во дворе. В ясную погоду

отсюда открывался прекрасный вид на Харачоевские

горы.

Сейчас деревья стояли оголенные, жалобно скрипя

под ветром. За деревьями, слева от сарая, можно было

разглядеть два десятка ульев. А там, дальше, за

покосившейся оградой, где в копнах лежала кукурузная

солома, помещался хлев. Он был пристроен к скале, у

самого подножия горы. Тут же бродила корова с

теленком. Корова эта была подарена Гушмазуко своей

невестке Бици — жене Зелимхана.

К вечеру пошел мелкий моросящий дождь. Корова

лениво жевала толстый стебель уже давно общипанной

ею кукурузной соломы, а теленок стоял рядом,

подрагивая от холода. Все в этом хозяйстве было ветхо, во

всем ощущалось отсутствие мужской руки. Даже стара-

тельной Бици многое тут было не по силам, и

единственное, что она могла — это держать в чистоте двор

и свежепобеленный дом. Так она старалась

сопротивляться бедам, которые продолжали обрушиваться на

дом потомков Бахо: не успели забыться поминки после

похорон старика, как умерла родная тетка Зелимхана,

и дом Гушмазуко снова погрузился в траур.

Опять сюда шли харачоевцы и люди из дальних

аулов, чтобы выразить свои соболезнования. Люди

молча подходили к Алихану — дальнему родственнику

Гушмазуко. Он сидел во дворе на потертом камне,

вставая навстречу пришедшим на тезет1.

— Ассалам алейкум, — обращался к нему старший

из вновь прибывших. — Просите у аллаха прощение.

Все присутствующие молитвенно протягивали перед

собой руки, старший из них читал доа, а остальные

шепотом повторяли «аминь».

Затем гости подходили к Алихану, жали ему руку

и говорили:

— Да сделает всевышний пребывание покойного

счастливым, а живых пусть наградит терпением.

Женщины на тезете не присутствовали. Войдя во

двор, они поднимали плач и проходили в отведенную им

для выражения соболезнования комнату. Там, рыдая,

они хвалили дела и поступки умершего.

Эти скорбные визиты продолжались две недели,

затем сразу наступало мертвое затишье: почти никто не

приходил в дом Гушмазукаевых, и Бици с детьми

осталась одна. Даже мать Зелимхана уехала к своим

родным.

Как-то вечером Бици пошла в лес собрать сухого

валежника. Когда она вернулась домой, пятилетняя

Муслимат и еще меньшая Энисат спали на глиняном

полу перед товхой3, положив кудрявые головки на

сырые поленца, а неподалеку от них, размотав ситцевые

пеленки и моргая круглыми черными глазами, в люльке

лежал совсем еще маленький Муги — сын Зелимхана.