— Что вы, Антон Никанорович, переночуйте хоть

сегодня, — взмолился пристав.

— Спасибо, Степаныч, у меня еще в Сержень-Юрте

есть надобность задержаться. Так что велите моим

готовиться в путь, — приказал Дубов и с некоторым

усилием встал с кресла.

— Антон Никанорович, — пристав шагнул к

полковнику, — у меня к вам большая просьба.

— Какая? Говорите.

Пристав умолк, не зная, с чего начать. Губы его

дрожали.

— Говорите, Иван Степаныч, вы же знаете, что я

готов удовлетворить любую вашу просьбу. — Дубов

подошел к Чернову и положил ему руку на плечо.

— Антон Никанорович, умру вашим послушным

рабом, только об одном прошу, сделайте так, чтобы сын

Гушмазуко Зелимхан живым не возвращался сюда.

— Да ты, я вижу, сам боишься его? — серьезно

произнес полковник.

— Зелимхан сильный и смелый человек, —

взволнованно заговорил Чернов, — в нем угадывается железная

воля. До сих пор он вел себя тихо, но он настоящий

горец, он ничего не забудет. Прольется много крови.

Дубов на минуту задумался.

— Но что же сделать?.. Впрочем, можно обойтись

и без уголовного суда. Ведь и шариатский суд имеет

право держать их в тюрьме, — он снова подумал и до-

бавил: — Кстати, какие у вас отношения с местным

кадием?

— Оба-Хаджи сделает все, о чем я его попрошу.

— Вот и попросите. И можете не сомневаться,

живьем я вашего Зелимхана из грозненской

тюрьмы не выпущу. — Полковник слегка оттолкнул от

себя пристава: дескать, иди делай то, что

приказано.

— Спасибо вам, Антон Никанорович, никогда не

забуду вашу доброту, — с сердцем сказал Чернов, чуть

не целуя руку высокого гостя. А выходя во двор,

подумал: «Вот ведь вовремя Адод и особенно Говда

передали ему две тысячи рублей на подарки Дубову».

Возвращенные с Илецкой каторги для нового

судебного следствия, Гушмазуко с сыном Зелимханом и

больным племянником Исой содержались в грозненской

тюрьме. Второй племянник — Али — скончался еще на

каторге.

Судебная палата отменила приговор окружного суда

по делу Бахоевых на том основании, что «накануне

рамазана месяца 18 числа ночью луна не светит, и

поэтому невозможно было видеть убийцу».

Дело Бахоевых передали шариатскому суду. Но оно

было предрешено: благодаря влиянию Оба-Хаджи

можно было не сомневаться, что харачоевцы будут

осуждены по шариатскому праву чеченцев. Иса, так и не

дождавшись суда, умер здесь. Смерть последнего

двоюродного брата резко изменила настроение Зелимхана.

С тех пор как однажды утром, войдя в камеру,

надзиратели унесли неизвестно куда труп Исы, в и без того

тесной камере молодому горцу стало невыносимо тесно.

Теперь им владело одно страстное желание: выйти из

тюрьмы любьш способом. Зелимхан сделался

раздражительным, часто отказывался от еды, постоянно

метался по камере, словно лев, запертый в клетке.

— Не отчаивайся, друг, — сказал ему однажды

абрек из Сагопши, сидевший здесь уже давно, — лучше

давай вместе подумаем над тем, как выйти на свободу.

Услышав слово «свобода», Зелимхан почувствовал,

как его пробила дрожь. Он остановился под скупым

лучом солнца, пробившимся в камеру через запыленные

стекла узкого тюремного окна, и пристально посмотрел

на товарища.

«Он так уверенно говорит о свободе, — подумал ха-

рачоевец. — На что же он надеется?» Но он не сказал

ни слова и снова зашагал по камере. Ему жутко было

подумать, что мечта о свободе окажется миражем.

Выйти на свободу нужно было во что бы то ни стало:

слишком много невыполненных дел чести и справедливости

ждало его на воле. Нет, тут нельзя предаваться пустым

мечтам, и Зелимхан собрал всю свою волю, чтобы, не

тратя сил на призраки, действовать лишь наверняка.

Как-то вечером, когда арестованных вывели на

прогулку, все тот же Саламбек легонько толкнул

Зелимхана локтем:

— Видишь, — сказал он шепотом, — вон та стена

только и отделяет нас от свободы. Если нам одолеть ее,

то через наружную ограду мы легко перейдем, — и он

вопросительно посмотрел на харачоевца. — Нужен

подкоп. Я бы и сам давно взялся за это, но одному не под

силу, а за тобой пойдут люди...

Малоразговорчивый и даже чуть суровый Зелимхан,

способный вместе с тем на подлинную доброту и

душевную тонкость, действительно незаметно оказался

властителем душ в камере, переполненной чеченцами.

Теперь, услышав слова Саламбека, он метнул взгляд

в сторону часового, который стоял на вышке наружной

ограды, затем оценивающе оглядел стену, о которой

говорил товарищ, и тихо спросил:

— Если мы одолеем эту стену и ограду, сумеем ли

мы выйти из города?

— Ты слышишь за оградой шум реки? Это Сунжа, —

пояснил Саламбек, — по этой реке из города и слепой

сумеет выйти.

— Иди, иди. Нечего глазеть по сторонам! — грубо

подтолкнул надзиратель отставшего Зелимхана.

Харачоевец круто обернулся, но Саламбек вовремя

удержал его от неверного взрыва:

— Оставь этого дурака, ведь ты ему все равно ниче

го не докажешь, — и он почти силком повел Зелимхана

в камеру.

Саламбек был человеком храбрым и вспыльчивым,

но новый товарищ вызывал у него безотчетное

уважение, хотя тот ничего не делал для этого. Просто в нем

угадывалась сила души. Сагопшинец испытывал

желание во всем открыться этому молчаливому человеку.

— Я рано остался без родителей, воспитывался у

дяди, — рассказывал он Зелимхану, — а когда

исполнилось двадцать лет, дядя женил меня на девушке из

нашего аула, с ведома общины наделил нас землей на

окраине аула... Можно было жить, но только очень уж

лют был старшина нашего аула. Я послал на него

жалобу самому атаману Терской области.

— Ну и чем же кончилось? — спросил Зелимхан,

задумчиво теребя войлок, на котором они сидели.

— А тем, что меня водворили сюда, — ответил

Саламбек. — Ведь не зря в народе говорят: «Кто ссорится

с хозяином замка, тот всегда проигрывает». Старшина

дал взятку приставу, послал подарок начальнику

округа. Ведь ему это ничего не стоит: собрал с народа и

послал. Вот и повернулось все это против меня.

— Видно, старшины все на один лад сделаны, —

заметил Зелимхан. — Похож на нашего Адода.

* * *

Молчаливость Зелимхана в этот период его жизни

имела глубокие причины. Воспитанный в горном ауле

в нормах наивной, но возвышенной горской морали, он

вдруг столкнулся с подлостью окружающей его жизни.

Он не мог принять эту жизнь такой, какой она

предстала перед ним, и внутренне созревал для того, чтобы

объявить ей войну. Бегство, отказ от шариатского суда

были первыми шагами на этом пути, и он долго не

решался заговорить о своем решении с отцом. Тем не

менее однажды ночью этот разговор состоялся.

— Гуша, — прошептал Зелимхан отцу, лежавшему

рядом, — ты спишь? — Старик поднял голову с черной

бурки, служившей ему изголовьем. — Послушай, Гуша,

если удастся, я убегу отсюда.

— Ты что, с ума сошел? — удивился отец и сел,

нервно гладя седеющую бороду. — Как ты это

сделаешь?

— Сделаю подкоп, — и, как бы шутя, Зелимхан

постучал пальцем о грубый камень, торчавший в стене

над его головой.

Гушмазуко не поверил, он с тревогой посмотрел на

массивную каменную стену и, решив, что сын его в

самом деле бредит, с горечью покачал головой.

— Нет, Гуша, это уже решено, — горячо заговорил

Зелимхан. — Я больше не могу здесь. — Он сделал