небольшую паузу и настороженно посмотрел на дверь

камеры. Из коридора доносились глухие шаги

надзирателя. — Если надеешься выдержать удел абрека, давай

уйдем вместе.

Старик на минуту задумался, собираясь с мыслями.

— Не смогу я быть абреком, сын мой, — тяжело

вздохнул Гушмазуко. — Лета не те, да и со здоровьем

неважно...

Хотя и не совсем ясно было, кто будет в числе

беглецов, но вот уже пятые сутки все чеченцы, заключенные

в камере, поочередно забирались под нары и, как

кроты, рыли землю и долбили камень. Вся щебенка и пыль,

накапливавшаяся от этой работы, ежедневно за

пазухой и в карманах относилась в туалет. Все

металлическое, что было в камере, — ложки, чашки и прочая

тюремная утварь — искусно переделывалось в «лопатки».

И все же работа двигалась очень медленно, даже

трудно было подумать, что таким способом отсюда можно

выйти на свободу...

Только теперь Гушмазуко понял суть тайных

разговоров и настороженной возни, которые велись вот уже

более недели группой молодых заключенных, во главе

которых стоял его сын Зелимхан. Секрета, правда, они

из этого не делали, «тайной группе» помогали почти все

арестованные: одни садились перед нарами и тихо пели,

чтобы стук работающих не слышали часовые, другие

следили за волчком в дверях камеры, третьи брались

выносить вынутый грунт. Все они хотели, чтобы хоть

кто-нибудь из них вышел на волю. И вот Зелимхан

наконец рассказал обо всем этом отцу.

— Если мне удастся выйти на волю, каковы будут

твои поручения, Гуша? — спросил Зелимхан,

обрадованный тем, что старик не протестует против его плана.

— Прежде всего отбери у этих собак нашу невестку

Зезаг, — сурово произнес Гушмазуко. — Если шариат-

ский суд освободит меня, я не смогу явиться в аул,

пока этот позор не будет смыт с нас. Лучше уж умереть

здесь... — Подавленный мрачными мыслями старик с

минуту помолчал. — Смотри там уж сам, но если

удастся, обязательно убей и Чернова, — продолжал он,

понизив голос. — Не забудь и чванливых сыновей Адода.

Оба они умолкли, и в мертвой тишине камеры теперь

слышно было лишь жужжание голодных мух.

— Ты понял меня? — спросил наконец Гушмазуко.

Его губы-почти касались уха сына.

— Понял, Гуша, понял. Я все сделаю, — ответил

Зелимхан, не поворачивая головы и продолжая

задумчиво глядеть в низкий тюремный потолок.

Утомленный этим важным разговором, Гушмазуко

только что вздремнул, когда в камеру вошел солдат из

конвоя и велел ему собираться. Гушмазуко увели

неизвестно куда.

* * *

Время было далеко за полночь, когда арестант,

лежавший на полу около нар, слегка тронул Зелимхана за

ногу. Оставив на постели бугром приподнятую бурку

так, чтобы надзиратель, если он заглянет в волчок,

подумал, что это спит человек, молодой харачоевец

осторожно полез под нары.

В глухой тишине камеры он отчетливо слышал, как

стучит его сердце. Мерные шаги надзирателя в

коридоре и те уже давно заглохли.

В этот темный, предрассветный час, когда молодой

месяц уже сошел с неба, а сама природа замерла, как

бы притаившись, когда даже в тюрьмах спали усталые

палачи и их жертвы, Зелимхан столкнул последний

камень в проеме под тюремной стеной, и в лицо ему

ударил свежий ветер свободы...

Дремавшему у себя в канцелярии дежурному

офицеру почудилось, что он слышит какой-то глухой шум

на тюремном дворе. Он слегка отодвинул полотняную

занавеску и выглянул в окно, но ничего не увидел:

тусклый керосиновый фонарь выхватывал из мрака

лишь бледное пятно света. Опыт, с годами

превратившийся в инстинкт, подсказал тюремщику, что нужно

все-таки проверить, что и как. Он вышел во двор и

некоторое время постоял на крыльце, чтобы привыкнуть

к темноте, но к ней нельзя было привыкнуть.

Мартовский ветер нес над городом тяжелые тучи, их тоже не

было видно, но казалось, что они шуршат, обгоняя и

задевая одна другую жесткой шерстью.

Сойдя с крыльца, дежурный обошел вокруг здания

тюрьмы, но и тут ничего не обнаружив, вернулся в

канцелярию, прилег на жесткий деревянный диван и заснул.

Утром, заглянув в камеру, надзиратель посчитал

заключенных и недосчитал четверых. Опять пересчитал.

Нет, и вправду не хватает четырех человек. И вмиг

напряженная тишина, которая стояла в тюрьме всю ночь,

сразу загрохотала шагами по коридорам, щелканьем

ключей в замках, хлопаньем дверей и злобными

окриками.

Закончив очередные поборы по округу, полковник

Дубов возвратился в Грозный.

Оттягивая момент, когда на него навалятся

привычные служебные хлопоты с обязательными

неприятностями, начальник Чеченского округа в то утро не

слишком торопился к себе в управление. Проснувшись, он

долго нежился в мягкой постели на высокой своей

кровати. Чтобы продлить ленивую истому, он закурил и

лежал в раздумье, изредка поглядывая в большое окно

на оголенные деревья, покачиваемые все еще холодным

весенним ветром.

Большой двухэтажный дом полковника — полная

чаша: персидские ковры, старинная дубовая мебель,

серебряная посуда, изящное оружие местной чеканки

на стенах и заморский сервиз. Иной раз, оставаясь

наедине, хозяин любил вспоминать, как попала к нему та

или иная красивая вещь. Огромный, от пола до потолка,

текинский ковер, висевший над кроватью, полковнику

преподнес старшина из Старых Атагов, такой же ковер,

лежащий на полу, — подарок одного грозненского

купца. Из подобного же источника были получены большое

трюмо в бронзовой оправе и концертный рояль. Чув-

ство, что все это нажито им нечестным путем, не было

знакомо Дубоьу. Наоборот, для него было вполне

естественно, что верная служба царю и отечеству находила

достойное признание этих диких горцев. Вещи были как

бы реальным воплощением его власти. Впрочем, и

служба не очень занимала Дубова, былое рвение давно

поубавилось. Все стало здесь слишком привычным. В

сущности, он не думал не только о Зелимхане, но и о

покое пристава Чернова, который так щедро принял его

в своем доме. Нет! Полковника занимало совсем

другое: мир и богатство в своем доме, вот, пожалуй, и все.

Ну и, разумеется, некоторые мужские удовольствия!..

Вчера, вернувшись из поездки, он твердил жене о

сладостном отдыхе на берегу Черного моря, а думал

больше о ближайшем свидании с прелестной вдовой

полицейского пристава. Тощая, будто изголодавшаяся на

скудных харчах ворчливой мачехи, жена давно не

волновала его, хотя в свое время он женился на ней по

любви. Она все же старалась задобрить придирчивого

и вечно раздраженного мужа: сама, не доверяя

прислуге, делала все лучшие покупки, следила за тем, чтобы

стол был обилен и изыскан. Вот и сейчас ее нет — ушла

с кухаркой на базар.

Раздался телефонный звонок. Дубов выдвинул из-

под кровати шлепанцы и, подойдя к маленькому

столику, взял трубку.

— Я слушаю... Кто-о?.. Плохо слышу, — он подул

в трубку. — А-а, Анечка, это ты? — полковник

настороженно оглянулся на дверь. — Дольше меня поживешь

на свете, милая! Да, да. Приехал... Собирался

позвонить тебе, а ты взяла и опередила меня... Нет, не говори

так, я никогда не забываю тебя... Подожди минуточку,

кто-то стучится ко мне. Да, да, буду на службе, зайди

обязательно, есть разговор, — он бросил трубку и, взяв

со стола свежие газеты, крикнул: — Кто там?

Никто не отозвался.

— Ну, кто там? — крикнул он опять и, открыв