— Немек, что ли?

— Да, да! Сплошные пятерки… Ага… Чуть было не выскочило из головы! Ну-ка, поди сюда! Посмотри мне в глаза! Когда это я тебя к батарее привязывала, а?

Костик был ошарашен.

— И об этом тоже на собрании говорили?

— Не тоже, а почти исключительно об этом, понял? Я просто не знала, куда деваться! Это надо же такое выдумать! А дружок твой не то цепь какую-то чистит, не то сладкого ему не дают, не помню уж, какие он для себя придумал пытки. — Тут мать вспомнила, что сама терпит пытку, сидя в туфлях на высоких каблуках, и поспешно сняла их, а Костик услужливо принес шлепанцы. — Все сразу догадались, чьи это проделки.

— А кто рассказал? Пуся? — спросил Костик с совершенно убитым видом.

— Что еще за Пуся? Никакая не Пуся, а молоденькая учительница. Она, бедняжка, все за чистую монету приняла, расстроилась прямо до слез!

— Это не учительница. Она только еще учится на учительницу.

— Ни стыда, ни совести у вас нет…

После ужина, когда Костик мыл посуду — теперь ежедневно была его очередь, так как Алиция уехала в отпуск, — мать пришла на кухню и, тяжело опустившись на табуретку, спросила с беспокойством:

— Костик, скажи мне правду! Только, слышишь, чистую правду! Откуда у тебя деньги?

— Какие деньги?

— Которые ты якобы дал… Солянскому?

— А что? Я правда ему одолжил.

— Ты даешь взаймы деньги?! Нет, просто уму непостижимо! Говори сейчас же, откуда они у тебя?

— Чего ты так нервничаешь? Что я, маленький, что ли? Тоже мне деньги, подумаешь! Алиция дала двадцать злотых на кино за то, что мы с Марцином белье сняли за нее. В кино мы не пошли, ну я и дал ему.

— Двадцать злотых! — ужаснулась мать. — Такие деньги тратить на кино! Вот уж не подозревала, что Алиция такая транжирка, швыряется деньгами без нужды.

— Нужда-то, положим, была. Она в новый костюм вырядилась и помчалась куда-то сломя голову, — рассказывал Костик, довольный, что удалось переменить разговор.

— Да… А теперь ни с того ни с сего в отпуск укатила… — вслух размышляла мать. — Собиралась осенью, и вот вдруг приспичило… Сдается мне…

Она не договорила, а Костик не расспрашивал: своих забот хватало.

До конца учебного года оставалось два дня, а маме взбрело на ум, чтобы он на другую парту пересел. Ну кто сейчас пересаживается? И главное, зачем?

В среду с самого утра стояла страшная жара. И директор распорядился отправить детей в парк.

И хорошо сделал, потому что в учительской тоже становилось жарко, хотя и не от солнца.

— В лагерь не поеду, никто меня заставить не может! — упрямо твердила Скочелёва.

— Как же так? Ведь вы сами согласились несколько месяцев назад, — неизвестно в который раз терпеливо повторял Томашевский.

— Прекрасно помню. Можете мне не напоминать, — отвечала историчка. — А теперь вот заявляю, что не поеду. Пусть другого начальника лагеря назначат.

— Вы шутите! — воскликнула математичка. — В последнюю минуту? Когда у всех путевки и билеты в кармане? Послезавтра все разъезжаются, а я завтра ночью уезжаю.

— Я тоже человек! Тоже имею право отдохнуть! И потом у меня на многое глаза открылись.

За несколько минут перед тем в учительскую вошел директор и молча прислушивался к спору. Потом сказал:

— Не хотите ехать — заставить вас мы не можем. Найдем какой-нибудь выход из положения. Но объясните, по крайней мере, что произошло? Еще вчера вы были полны энергии, делились со мной своими идеями и планами, как лучше организовать жизнь в лагере, а сегодня…

— Вот именно: идеями! Вы попали в самую точку! Боюсь, в лагере на меня обрушится такая лавина смелых, оригинальных идей, что мне это будет не по силам. Я сама понимаю, отступать поздно, но только вчера мне многое стало ясно — на родительском собрании в шестом «А». Солянский — это действующий вулкан. Ни днем ни ночью я не буду знать покоя! Мои идеи плюс его — согласитесь, это многовато.

— Короче говоря, вопрос стоит так: или вы, или Солянский?

— Совершенно верно. Вы необычайно проницательны, — кисло улыбнулась Скочелёва. — Я знаю, у Солянского найдутся здесь горячие заступники.

— Не надо преувеличивать.

— Я не преувеличиваю. Разве ученику, совершившему столько проступков, не следовало снизить отметку по поведению? Я считаю, что следовало. Но проголосовали против моего предложения. Я смолчала. Но когда вчера я узнала еще о нескольких его затеях, мне стало ясно, что ждет, меня в лагере. Нет, покорно благодарю!

— Серьезное что-нибудь? — спросил директор усталым голосом.

— Да нет, пожаловались Зосе, будто их родители истязают, — нехотя объяснила пани Пусек. — Чтобы урок сорвать. А Зося по наивности поверила. Может, действительно, ребят подбил на это Солянский, только оригинального тут мало. Я даже где-то читала…

— Оригинального! — подхватила Скочелёва. — Хорошенькое дело! Вот и поезжайте вместо меня в лагерь. Солянский очень обрадуется. Мне кажется, он питает к вам особую симпатию.

— Насколько позволяет мне судить мой скромный педагогический опыт, доверие детей только помогает в работе. И если б не курсы, которые я обязана посещать летом, с удовольствием поехала бы. И в будущем году прошу иметь меня в виду, хотя у меня нет такого опыта, как у вас.

— Итак, — сказал директор, — ближе к делу. Если Солянский не поедет, тогда…

— Тогда я согласна, — совсем другим тоном заговорила Скочелёва, понимая, что добилась своего.

— Значит, Солянский не едет. Уравновешенным его, конечно, не назовешь, хотя заранее никогда не известно, какие люди вырастают из таких вот беспокойных ребят. Может, мы еще о нем услышим…

— Дай бог, не что-нибудь плохое, — вставила Скочелёва.

— …Жалко мальчика, особенно его родителей. Куда они теперь в последний момент денут его? На худой конец, отправим его в августе в харцерский лагерь. А сейчас надо срочно сообщить его матери. Пани Пусек, скажите, пожалуйста, секретарше…

— Я сама схожу к Солянским. Если отправить письмо по почте, еще день потеряем, а так, может, удастся что-то придумать.

— Очень хорошо. Я уверен, вы сумеете объяснить…

— Ну вот и отлично! — потирал географ руки от удовольствия. — А я-то уж, грешным делом, подумал: все кончено, придется собой пожертвовать, и тогда — прощай, Италия!

— Лучезарная Италия! — просияв, подхватила математичка. — Мне тоже там посчастливилось побывать.

— Увы, другая Италия, что под Варшавой, — скромно поправил Томашевский. — Но солнце там тоже светит.

У Марцина все было иначе, чем у Костика. Мать вернулась с собрания и, не говоря ни слова, принялась укладывать вещи. Правда, Марцин видел, как она приняла в кухне таблетку от головной боли. Но какое это может иметь отношение к собранию? Марцин считал, что закончил учебный год блестяще, и очень собой гордился.

Еще бы! В седьмой класс перешел. Осенью никаких переэкзаменовок, а в табеле в основном четверки. Всего три тройки, и одна из них по истории. Вопиющая несправедливость! Но историчка за последнюю письменную работу, которую она дала, когда у нее разболелась голова, кол ему влепила «за несерьезный подход к теме». По ее словам, он написал не то, что нужно.

Между тем мама сказала: надо попросить Шелестину прийти на эти последние два дня, одной ей ни за что не управиться. В четверг вечером непременно надо выехать в Буковину в Дом отдыха их министерства. Местком назначил ее там своим представителем, и надо пораньше быть на месте. Хорошо, хоть Петрика разрешили взять с собой. Воздух там чудесный, прямо-таки целебный!

Марцин не без труда разыскал на Людной улице дом, где жила Шелестина.

Дверь открыла красивая девушка и провела в большую светлую комнату. Там на всех стульях, столах и диване были разложены платья, свитеры, кофточки.

«Дочка Шелестины», — сразу догадался Марцин.

— Я передам, — выслушав, сказала она. — Меня уже не будет дома, а мама сможет прийти завтра с утра. Я сегодня уезжаю.