всю жизнь. Можно ли по голосу судить о характере человека?

Оказывается, можно. В голосе Орленева была его доброта и тре¬

вога, его доверчивость и обидчивость, его юмор и неврастения,

и все эти краски сменялись как бы сами собой, с плавностью,

скрадывающей паузы. А голос был у него несильный, и особую

прелесть ему придавали чуть диссонирующие хрипловатые ноты.

Первая сцена с Федором длилась недолго; Орленев вел ее

в обычном для него нервно-подвижном темпе, но без торопливо¬

сти, как бы выигрывая время для психологических наблюдений.

Понадобилось всего несколько реплик, чтобы перед аудиторией

возник характер живой, несомненно болезненный («надрывный

голос, впалая грудь, неуверенная поступь»,— писал А. Волынский

о первом появлении Федора в спектакле !) и, несмотря на то, при¬

ветливо-дружественный ко всему вокруг, беззлобно-милый. Впе¬

реди были потрясения, кровь, начало смуты в Русском государ-

стве, а пока мирно текла ничем не омраченная частная жизнь

царя Федора Иоанновича. Есть в этой сцене небольшой диалог:

усталый и голодный Федор, вернувшись из дальнего монастыря,

спрашивает у Ирины: «...я чаю, обед готов?», она отвечает: «Го¬

тов, свет-государь, покушай на здоровье!», и тогда он, удовлетво¬

ренный, говорит:       «Как же, как же! Сейчас пойдем обедать».

И этот нарочито прозаический диалог дал толчок воображению

Орлепева.

И не только потому, что в этой подчеркнутой обыденности

была прямая полемика с парадностью так называемых боярских

пьес, заполнявших репертуар в девяностые годы. Причина

глубже — уже в первые минуты действия Орленев нашел повод

напомнить аудитории, что Федор при всей его отрешенности и

схимничестве не довольствуется только постничеством. Предо¬

ставленный самому себе, не стесненный государственными обя¬

занностями, он ведет себя как все люди — не вполне обычный че¬

ловек с обычными человеческими потребностями. В непринужден¬

ности была привлекательность этой сцены, «вступительного ак¬

корда» к трагедии с его щедрым узнаванием, говоря языком

аристотелевской поэтики. «Несмотря на краткость явления», сви¬

детельствовал тот же Волынский, облик Федора был «намечен

в верных и незыблемых чертах».

Никакой предписанности, полная раскрепощенность и детская

любовь к игре. Откуда эта инфантильность Федора? Может быть,

так природа хочет возместить горькие потери его детства «без-

матерного сироты», выросшего под гнетом Грозного. Игра—

стихия этого акта, она принимает разные формы: сперва Орле¬

нев ведет ее строго, потом появляется мотив великодушия, по¬

том невинного притворства, потом шутки и т. д. В самом начале

в разговоре со стремянным Федор настроен решительно, в голосе

его звучит обида и даже раздражение — надо проучить дерзкого

коня, не давать ему овса, только сено! Пусть будет ему урок!

Как видите, логика у героя детская, одаряющая разумом все, что

только дышит. Когда же выясняется, что конь старый, ему два¬

дцать пять лет, «на нем покойный царь еще езжал», Федор чув¬

ствует себя виноватым и, как в доброй сказке, дарует бедному

коню сытую старость. Опять повод для игры.

Появляется Ирина, и наступает время игры-притворства: сла¬

бый Федор хочет казаться сильным и излагает свою версию слу¬

чившегося: конь пытался его сшибить, он его утишил! Зритель

легко разгадывает игру, но наивность тут такая подкупающая,

что нельзя не поддаться ее обаянию. И еще одна перемена. Ску¬

пой на ремарки А. К. Толстой по поводу слов Федора о красавице

Мстиславской заметил— «лукаво»; Орленев подхватывает эту ре¬

марку — его Федор ласково поддразнивает Ирину и так увлека¬

ется игрой, что, женщина умная и уверенная в его чувстве, она

в какую-то минуту настораживается. Игра заходит слишком да¬

леко. Федор спохватывается и по прямой ассоциации, хорошо

предусмотренной автором — Мстиславская просватана за Шахов¬

ского, сторонника Шуйских,— переходит к неприятным и обреме¬

нительным для него государственным делам, к теме распри Году¬

нова и Шуйских. И здесь в силу живости фантазии он тоже

находит мотив игры и загорается мыслью, что уже завтра сведет

воедино враждующие стороны и добьется согласия между ними

(в контраст этой сплошной игре звучит только последняя лири¬

ческая реплика Федора, такая трогательно-нежная, что ее особо

упоминали в рецензиях). С первым актом уходило затянувшееся

до лет зрелости детство Федора и кончалась недолгая беззаботно-

частная жизнь-игра, в процессе которой как бы построилась мо¬

дель его характера.

Второй акт шел с цензурными сокращениями, пострадала

сцена, где участвуют духовные лица — митрополит Дионисий,

архиепископы Иов и Варлаам2. Театр от этих вымарок понес по¬

тери, но не слишком ощутимые. Федор в присущей ему мягкой

манере, хотя с некоторым сознанием важности момента, излагал

свой план примирения Шуйских и Годунова. Позиция Бориса

не вызывала сомнений, его поддержкой он заручился, и процедура

встречи была рассчитана только на то, чтобы склонить крутого

и гордого Ивана Петровича Шуйского к согласию. Все тайны

этого щекотливого характера открыты Федору: он знает, как

найти путь к сердцу Шуйского, как много может для него зна¬

чить приветливое слово Ирины, какая роль в мирном сговоре

должна принадлежать духовенству. План Федора — Орленева

рождался на сцене внезапно, по вдохновению, и зритель мог убе¬

диться в зоркости героя трагедии, в его, я сказал бы, режиссер¬

ском таланте, в том, как уверенно он разбирается в сложностях

психологии людей с ясно выраженным нравственным началом,

людей «главного ума».

Потом, когда меящу Шуйским и Годуновым завязывался спор,

Федор уходил в тень, теперь он был только молчаливым свиде¬

телем поединка. Это молчание полно значения, и критика, в том

числе провинциальная, не раз отмечала богатство мимической

игры Орленева, причем средства его мимики были очень скром¬

ные: улыбка сочувствия и улыбка усталости. Если какие-то слова

почему-то задевают Федора (например, реплика Шуйского о по¬

койном царе, «грозном для окольных» и не опасном для тех, кто

«был далеко»), его обычно рассеянное внимание обостряется и

лицо оживляет светлая улыбка, если же спор ему неинтересен,

глаза его тускнеют и устремляются куда-то в пустоту. Поначалу

Федор-паблюдатель не принимает чьей-либо стороны, его симпа¬

тии колеблются, они, скорее, склоняются к Шуйскому, ведь ста¬

рый князь упрекает Годунова не только в интриганстве и само¬

властии, но и в том, что его политика нарушает покой на святой

Руси и ведет к опустошительным переменам. Этот дух пере¬

устройства плохо согласуется с консерватизмом натуры Федора,

с его философией благостного миротворчества. Но в каких-то от¬

ношениях он не может не признать основательности государст¬

венной доктрины Бориса, хотя лично ему она не очень приятна.

Формально как будто правильно, но не слишком ли болез¬

ненно то целенье, которое предлагает Борис, и где граница между

необходимостью жертв и возможностью произвола? Ситуация

складывается неожиданная: Федор затеял эту встречу в интере¬

сах всеобщего согласия, а вышло так, что ему самому приходится

делать выбор между Шуйским и Годуновым. Необходимость вы¬

бора — так бы я определил тему орленевской игры во втором

акте.

Расхождение во взглядах враждующих сторон слишком оче¬

видно, чтобы можно было их примирить, и все-таки Шуйский и

Годунов соглашаются на сотрудничество. Они целуют крест