В середине двадцатых годов, уже на ущербе жизни, Павел

Николаевич Орленев стал писать давно задуманную им книгу

воспоминаний. Знаменитый, всегда на виду, избалованный вни¬

манием по всем поводам (иногда это был феноменальный успех

с неслыханными до того в русском театре тысячными сборами,

иногда — неудачи, которые тоже служили предлогом для сенса¬

ций и шума газет), он теперь боялся тишины и забвения.

В 1922 году, после долгих скитаний по России, он приехал на

гастроли в Москву. Это была революционная Москва, изменившая

мир и вместе с ним театр, Москва новых студий, только что сы¬

гранной «Турандот» в постановке Вахтангова, «Великодушного

рогоносца» у Мейерхольда и «Федры» у Таирова. Рядом с ними

на афишах появилось имя Орленева; в объявленном им репер¬

туаре, несмотря на прогремевшие великие бури, никаких измене¬

ний не произошло: знакомые пьесы, знакомые роли. И трудно

было предвидеть, что получится из этого соседства нового со ста¬

рым. Все обошлось иаилучшим образом, гастроли принесли успех,

правда, Орленев и самому себе не мог бы сказать, что это за ус¬

пех — почтительно-музейный, чудом сохранившегося прошлого,

или живой, стихийный, ответивший каким-то непреходящим

нравственным потребностям аудитории.

С грустью он говорил тогда репортеру журнала «Театр и му¬

зыка», что «молодая Россия ничего не знает об Орленеве... Знают

мое имя, но подчас не знают, кто я: актер, музыкант или пе¬

вец». Ему было пятьдесят три года, он сохранил силы и артисти¬

ческую форму, и планы у него были смелые. Но для начала он

хотел поставить фильм по сочиненному им сценарию о своей ра¬

боте актера («дать моменты достижения каждой роли») и напи¬

сать воспоминания: «. . .в памяти моей ярко стоят десятки встреч

с самыми разнообразными людьми. Здесь есть и Лев Толстой, и

Чехов, и Качалов (мой ученик), и Джером, и американские мил¬

лиардеры, и много, много других лиц» i. Такими были его самые

ближние цели.

Он хотел подвести черту под прошлым для «новой энергии и

какого-то сдвига», чтобы начать все снова, наперекор привычке и

готовым приемам. Но за те несколько лет, которые прошли между

его первым упоминанием о книге и началом работы над ней, все

изменилось: он почувствовал старость, приближение конца и те¬

перь видел в своих воспоминаниях единственную возможность

оставить след в памяти русского зрителя. Он очень дорожил этой

возможностью и писал книгу в том состоянии самозабвения и

полной сосредоточенности, какое у него бывало только в моло¬

дости, когда он готовил роли в инсценировках Достоевского. Со¬

хранился автограф его книги, и, листая орленевские тетрадки

в коленкоровых переплетах, можно убедиться, что в литературных

занятиях он тоже был импровизатором и писал легко, на одном

дыхании.

Когда рукопись была готова, ее послали на отзыв А. В. Луна¬

чарскому, в то время главному редактору издательства «Acade¬

mia». Он ее одобрил и заметил, что книга нуждается во внима¬

тельной корректуре, но исправлять в оригинальной и непосред¬

ственной речи автора надо только то, что «заведомо неправильно»,

а не то, что «отступает от обычая». И сокращать ее нужно осто¬

рожно, «чтобы не поранить целое, которое своеобразно и, ко¬

нечно, интересно» 2. Судьба рукописи была решена.

Писать книгу Орленеву было приятно: оживало прошлое,

люди-тени обретали плоть, перед ним прошла вся его жизнь-ка¬

лейдоскоп, он и сам не представлял масштаба взятых в ней со¬

бытий. Но самой большой для пего радостью было возвращение

детства. В годы зрелости он редко вспоминал о родительском

доме. Слишком непохож был беспокойно-шумный, цыгански-бо-

гемпый быт известного всей России гастролера на невеселую мо¬

нотонность того уголка мещански-купеческой Москвы, где он ро¬

дился и вырос. Между тем истоки его искусства были здесь,

в Москве семидесятых-восьмидесятых годов. Не зря ведь в своих

актерских перевоплощениях он часто обращался к впечатлениям

детства; иногда это был процесс бессознательный. Теперь, с вы¬

соты прожитых лет, он ясно видел связь между началом его

жизни и всем последующим ее продолжением.

Самой памятной фигурой детства Орленева был его отец Ни¬

колай Тихонович Орлов — крестьянский сын из подмосковного

Дмитровского уезда. Он рано попал в город и здесь прошел всю

лестницу от «мальчика» в магазине до старшего приказчика. По¬

том женился на племяннице хозяина и после его смерти стал во

славе доставшегося им по наследству дела. Он взбирался мед¬

ленно, но уверенно, и к тому времени, когда стал владельцем кон¬

фекциона на Рождественке, вроде как бы истратил свой запас

предприимчивости. Его честолюбивые замыслы постепенно тус¬

кнели, он уже не думал о том, как пробиться в ряды первостатей¬

ного столичного купечества, и довольствовался скромным торго¬

вым разрядом.

В своей книге Орленев рассказывает про богатого сибирского

купца, который вел большие дела с его отцом, неожиданно обан¬

кротился и, не зная чем возместить долг, нашел такой выход —

прислал в виде скромной компенсации четыре больших ящика

с книгами; в трех из них были театральные пьесы. Николай Ти¬

хонович, поначалу удивившись фантазии своего несчастливого

клиента, вскоре стал усердным читателем этих пьес. Со слов

3. Г. Дальцева, театрального деятеля и актера, в молодости вы¬

ступавшего в труппе Орленева, а на склоне лет собиравшего ма¬

териалы для книги о нем, нам известны некоторые подробности

этой истории. Банкротство купца отразилось на кредитах Орлова,

он потерял большую сумму, и ему пришлось как-то изворачи¬

ваться, чтобы выбраться из стесненного положения. Но три

ящика с пьесами в глазах Николая Тихоновича представляли та¬

кую ценность, что, расплатившись с неотложными долгами, он

стал посылать деньги разорившемуся купцу в Сибирь.

Служить только выгоде ему было скучно, а иногда и тягостно.

Живи Николай Тихонович на двадцать лет позже, он, возможно,

стал бы толстовцем, хотя, я думаю, ненадолго, потому что, не¬

смотря на религиозность, натура у него была неутомимо деятель¬

ная. Ему трудно было сосредоточиться на самом себе, замкнуться

в духовном мире, при том, что в саморазвитии он далеко обогнал

своих компаньонов и конкурентов. Он жаждал дела, но не пред¬

ставлял себе, каким оно может быть, если исключить из него эле¬

мент приобретательства. Удивительно, что он не ударился в за¬

гул, как горьковские купцы. Но его здоровая крестьянская при¬

рода противилась всякой душевной патологии, может быть, еще

и потому, что в своей семье он видел слишком много страданий и

болезней. Он жил неспокойно, годы не принесли ему отдохнове¬

ния, напротив, с возрастом обострилась его впечатлительность;

серьезные испытания он переносил стойко, а какая-нибудь улич¬

ная сценка или случайно прочитанная книга могли у него вы¬

звать душевное потрясение.

Однажды, уже во второй половине восьмидесятых годов,

ему попалась небольшая брошюра, озаглавленная «Можно ли

в Москве торговать честно?», принадлежавшая перу неизвестного