— Ну-ну! — рявкнул он. — Я сейчас разрыдаюсь!

Я нажал кнопку, диск стал медленно вращаться на требуемой скорости, и я двинулся через комнату к окну. Бенни внимательно наблюдал за тем, как я иду, все время держа меня на прицеле.

Я двигался, считая секунды, и, когда оказался рядом с Бенни, уже досчитал до шести. До окна оставалось всего два шага.

— Не нужно теперь останавливаться, дружище, — хрипло проговорил он. — У тебя нет никаких шансов изменить решение…

Восемь секунд истекло, и она грянула. За последние несколько лет я вложил в эту аппаратуру не менее трех тысяч баксов, и она с лихвой отплатила мне в одну эту последнюю, девятую секунду. Весь удачно вложенный капитал хлынул щедрым потоком через усилитель и пять встроенных в стену колонок с их почти предельным диапазоном. Они дали такие дивиденды, какие мне и не снились.

Оглушительный рев одновременно вырвался из пяти динамиков. Эта агония звуков, просверливая чувствительные барабанные перепонки, лезла в уши, обжигая мозг нестерпимой болью. Бенни взвыл, лицо его исказилось мукой. Выпустив пистолет, он инстинктивно зажал руками уши, стараясь остановить, перекрыть парализующий звук. Правой рукой я ударил его в живот — дважды, без передышки, в одно и то же место. Рот Бенни открылся, издавая вопли, которые я не слышал, тело согнулось пополам. Я схватил его за лацканы пиджака и развернул так, что он оказался спиной к окну. В его мертвых глазах наконец появилась жизнь: в них вспыхнул отчаянный страх.

С губ Бенни срывались какие-то отчаянные мольбы, пока я держал его, а поток безжалостных мучительных звуков долбил по барабанным перепонкам. И тогда я вспомнил, кто он такой и что он творил, и слепая безудержная ярость вдруг охватила меня. Крепче вцепившись в пиджак, я поднял Бенни в воздух. Он оказался даже легче, чем я ожидал. Рот его перестал выплевывать слова, а только беззвучно вопил. Мне стало противно касаться этого подонка, и я отшвырнул его с внезапным бешенством. Ноги его еще цеплялись за подоконник, а тело по инерции валилось вниз, болтаясь в воздухе, который он всегда так любил пробовать на ощупь. Я видел, как сначала колени, потом ступни медленно сползли с подоконника и исчезли. Тогда я зажал уши ладонями, бросился через комнату к проигрывателю и выключил его.

Некоторое время тишина казалась еще более мучительной, чем шум. Я зажег сигарету, и звук чиркнувшей спички заставил меня подпрыгнуть от боли. Когда зазвонил телефон, я подскочил чуть не на метр. Я поднял трубку и сказал: «Уилер», что прозвучало неестественно громко.

— Слушай, ты, умник, — зарычал мне в ухо дрожащий от гнева голос. — Что ты там, черт возьми, вытворяешь?! Это что, съезд глухих диск-жокеев?

— Простите, — сказал я, — это случайность.

— Случайность! — взвизгнул голос. — У меня до сих пор краска со стен слезает! Попробуй еще раз так сделать, кретин, и я вызову полицию!

— Не беспокойся… кретин, — ответил я ему. — Полицию я вызову сам.

Прежде чем позвонить Паркеру и рассказать ему о Бенни Ламонте, мне нужно было кое-что сделать. Взяв фотографию Лили Тил с нежной надписью, сделанной ее собственной рукой, я поднес к ней горящую спичку. Когда от фото осталась горсточка пепла, мне стало гораздо спокойнее. Как сказал Бенни, то, что Лили Тил держали силой в доме Гроссмана, было известно только с моих слов и лишь мои уверения, не более, имелись для того, чтобы доказать, что я ее не убивал. Я, конечно, верил и Брайену, и Паркеру, и Лейверсу, как собственным братьям. Я верил им так же, как они верили мне. Вот почему я, не медля ни минуты, сжег эту фотографию!

Глава 12

На протяжении следующих двух дней, пока шли заседания Большого жюри, я в основном слонялся по коридорам, вначале ожидая, когда меня вызовут, а потом — чем все кончится. Многие плохо понимают, что такое Большое жюри. Хотя оно может заседать в помещении суда, как теперь, это все же не суд. Можно назвать это слушанием дела, но почти никто не слышит, что там говорится. Все сохраняется в строгой тайне, и цель присяжных состоит в том, чтобы выслушать свидетелей и решить, достаточно ли основание, чтобы передать дело в суд. Поэтому я был внутри, только когда сам давал показания, а остальное время провел перед закрытой дверью, не имея возможности заглянуть туда даже краем глаза.

В то первое утро шел дождь. Я приехал к зданию суда рано и вместе с множеством репортеров, впустую теряющих время, топтался перед главным входом, бросая в лужи на каменных ступенях лестницы промокшие недокуренные сигареты одну за другой. Вокруг топталось столько голубей, что можно было подумать, будто у них тоже проходит здесь какое-то свое заседание.

Процедура Большого жюри символизирует, что даже крысы в добрых старых Соединенных Штатах Америки заслуживают заботы, защиты и покровительства, и в общем-то, я думаю, так оно и должно быть. Но когда Гроссман вышел из своего «роллс-ройса» и стал подниматься по ступеням, мне пришлось приложить все усилия, чтобы не разорвать его на части прямо здесь. Потом я решил, что ему полезно сначала немного по-корчиться перед присяжными, поэтому просто стоял, сунув руки в карманы, и пристально смотрел на него. В какой-то миг он взглянул вокруг из-под намокших полей шляпы и увидел меня, и тут наконец мне было чему порадоваться, потому что он даже сбился с шага. Он явно еще ничего не знал о Бенни.

За хозяином на почтительном расстоянии шла вместе с шофером крупная женщина — гроссмановская кухарка, как я догадался. Она выступила подобно воинственной суфражистке[9] минувших лет, геройски подставляя лицо дождю, словно это была не вода, а каменья и стрелы оппозиции. Всем своим видом она говорила, что она более привержена закону, нежели своему хозяину, и я очень надеялся, что так оно и есть.

Множество незнакомых лиц проплывало передо мной чередой, может быть, это были члены жюри. Потом я увидел Брайена. Он прошел чуть не задев меня, бесстрастно глядя перед собой, и единственное, по чему вы могли бы догадаться, что он несет в руках не обычный портфель, — это побелевшие от напряжения пальцы и та сила, с которой он сжимал ручку. Пот на лице легко было принять просто за капли дождя.

Я растоптал свой пятнадцатый окурок и полез в плащ за следующей сигаретой, когда к самой лестнице подрулило такси и из него вышла «невеста Франкенштейна». Вся ее голова была замотана бинтом, в белой марле оставались лишь щелки для глаз, рта и носа — этот наряд защищал от дождя получше любого плаща. Две женщины в белых халатах резво выскочили следом и заняли свое место по обе стороны от этого создания, держа его за руки так, словно это была хрустальная ваза.

Когда, медленно карабкаясь вверх, они поравнялись со мной, я послал Грете «уилеровский особый» — это мой лучший «ночной» взгляд, в конце его нужно медленно прикрыть одно веко, как бы подмигивая, но лишь слегка и исключительно смеха ради. Трудно было понять, проник ли этот взгляд сквозь марлю, но одна из медсестер получила изрядную его долю, это точно. Она лихорадочно схватилась за пальто, словно вдруг обнаружила, что оказалась на улице в одном бюстгальтере, и послала мне дрожащую, боязливую улыбку.

Из другого такси вывалился человек с докторским чемоданчиком и поспешно бросился за женщинами вверх по ступеням. Теперь, видимо, собрались все, кому уготовано было выступить в первом акте, вплоть до исполнителей эпизодических ролей, поэтому я занялся собой.

Я уведомил служащего, что Уилер явился и ждет вызова, после чего прошел по коридору мимо больших двойных дверей комнаты служебных заседаний за угол, в мужской туалет. Я знал наверняка, что понадоблюсь только после Греты, и правильно рассчитал, что Брайен сначала пригласит Гроссмана и его кухарку, — он постарается достичь драматического эффекта, явив забинтованного зомби потом, а не сначала.

Мужской туалет примыкал к комнате заседаний, и я надеялся, что мне удастся что-нибудь разнюхать, посидев там часок-другой. Может, я услышу что-то через вентиляцию в стене, или вдруг парочка членов жюри забредет сюда, переговариваясь между собой, как сенаторы в уборной в Вашингтоне.